Но на этот раз он, прежде всего, расспросил меня о том, где я был и что делал за год войны.
Телефон был далеко от нашего столика, у самого входа, и я нарочно говорил громко.
Далеко была моя свидетельница! Кто знает, жива ли она? Вот уже два месяца, как я ничего не знаю о ней. И какие два месяца — осень 1941 года!
— Я не волнуюсь, Иван Павлыч. А что касается Лихо, — если хотите, я перед ним извинюсь. Только пускай и он возьмет назад свое заявление, что я идеалист…
— Вот видишь, ты уже волнуешься, — сказал Кораблев.
Огромный мужчина, широкоплечий, с грубым лицом, какой—то Васко Нуньес Бальбоа, представляется мне, когда я произношу эту фамилию. Конечно! Куда же мне! Проклятый рост!