— Никакой любви, — прибавила она, помолчав, и я почувствовал, что она покраснела.
— Ну—с, а случалось вам присутствовать при ампутации голени?
Николай Антоныч все стоял у порога — очень прямой, удивительно прямой, в пальто и со шляпой в руке. Потом он уронил шляпу.
Я сердился на Катю, потому что перед отъездом из Москвы хотел проститься с ней и написал ей письмо. Но она не ответила и не пришла, хотя знала, что я уезжаю надолго и что, может быть, мы не увидимся никогда. Конечно, я больше не стал ей писать. Что ж, наверно, Николай Антоныч уже успел уверить ее в том, что я оклеветал его «самой страшной клеветой, которая только доступна человеческому воображению», и что я — «мальчишка с нечистой кровью», из—за которого умерла ее мать.
— А ты бы спросил об этом у Кати, — отвечал я спокойно.
Он молчал, и мне было слышно его дыхание.