– Это единственное, что примиряет меня с сегодняшними газетами, – постукивал он твердым, в йодистой рамке ногтем по кожаному переплету "Двенадцати цезарей".
Хотя судороги и корчи разрывали меня на части, в этой адской боли был оттенок наслаждения.
ПА сказал вчера, что уезжет в командровку. Три дня. Василиса не дает мне завтрк.
– Душа моей души, – шепнул он в мокрые завитки над ее ухом и крепко прижал ее к себе.
– Видишь, все посторонние предметы... И тащат, и тащат... Так что, понимаешь, давай свою бумажку и проходи...
Павел Алексеевич смотрел в ее напряженную спину с отвратительным чувством, что это с ним уже было. Ну конечно, обидел, обидел девочку, старый дурак! Также, как было с Леночкой... И оскорбленная Таня такими же точно медлительными и неуверенными движениями собирает со стола чашки...