— Вот именно. Не хочу этого, никогда. Не то чтобы я совсем про это не думал и мне не хотелось бы жены и детей. Хочется. Но я не могу. Потому что нельзя вместить сразу любовь к жене и детям и любовь к Богу — такую, какой я хочу его любить. Я давно это понял. Даже не помню, когда я этого не понимал, и чем становлюсь старше, тем огромней моя любовь к Богу. Это огромно и непостижимо — любить Бога.
— В Австралии? О господи, час от часу не легче! Придется давать телеграмму в Австралию, опять отсрочка. Если вы не ближайшая родственница вашего брата, мисс О'Нил, почему же так сказано в его паспорте?
Итак, подруг хватало — и прежних, школьных, и новых, по дому и театру, а сама она была неплохим другом, Она ни с кем не делилась своими горестями, как другие делились с ней, — на то у нее имелся Дэн, — хотя немногие горести, в которых она все же признавалась, как будто не слишком ее терзали. А подруг больше всего поражало в Джастине редкостное самообладание — ничто не могло выбить ее из колеи, казалось, она выучилась этому с младенчества.
— Это чудо, — сказал он. Джастина улыбнулась ему.
— Больно вы избалованы, маленькая мисс Мэгенн. Если захочу, буду вас называть хоть Юстейсия Софрония Огаста, и ничего вы со мной не поделаете.
И вплотную к городу подступают самые настоящие джунгли. Везде вьются лианы и разные ползучие растения взбираются по телеграфным столбам, по стенам и крышам. Деревья растут, где им вздумается, даже посреди мостовой, и есть дома, построенные вокруг дерева — или, может быть, дерево выросло внутри дома и пробило крышу. Не поймешь, что появилось прежде — дерево или человеческое жилье, главное, всюду буйно, неудержимо разрастается зелень. Кокосовые пальмы много выше и стройней дрохедских призрачных эвкалиптов, их широкие листья колышутся в густой, головокружительной синеве неба; куда ни глянь, все ослепительно яркое, разноцветное. Ничего похожего на привычные глазу Мэгги желтовато-серые дали. И все деревья в цвету — на одних цветы лиловые, на других белые, оранжевые, алые, розовые, голубые.