— Будь покоен, — строго и гордо ответил специалист Николка, овладевая револьвером.
— Господи… видал, видал, — шепнул Турбин.
Пышут жаром разрисованные изразцы, черные часы ходят, как тридцать лет назад: тонк-танк. Старший Турбин, бритый, светловолосый, постаревший и мрачный с 25 октября 1917 года, во френче с громадными карманами, в синих рейтузах и мягких новых туфлях, в любимой позе — в кресле с ногами. У ног его на скамеечке Николка с вихром, вытянув ноги почти до буфета, — столовая маленькая. Ноги в сапогах с пряжками. Николкина подруга, гитара, нежно и глухо: трень… Неопределенно трень… потому что пока что, видите ли, ничего еще толком не известно. Тревожно в Городе, туманно, плохо…
— От строго заборонють, щоб не було бильш московской мови.
— Немедленно две офицерских роты дайте на Печерск.
— Почему же такая спешность, — краснея, спросила Елена, — это можно было бы и после…