Мы вместе не заметили одного, что он больше не держится за коляску, и она покатилась и упала вниз с обрыва. А он... он стоит. САМ!
– Опопа-попа-попа... я бы вдууул. – хлопнули по ягодицам, и я силой толкнула заднего локтем.
– Конечно, ведь ты узнал номер моей дочери на дисплее моего сотового.
– Прости, – и тут же губы мои губами своими горячими накрыл, меня током прострелило, так что в глазах потемнело, – прости... я дурак, – зарываясь в мои волосы, притягивая к себе еще ближе, жадно кусая мои губы то верхнюю, то нижнюю, проталкивая язык глубоко в рот. Рука наглая... такая наглая тут же на грудь опустилась, дергая пуговицы блузки. Дрожит весь, впиваясь все сильнее в мой рот, заталкивая язык еще глубже, не давая отдышаться. Сдернул несколько пуговиц и грудь мою из чашки лифчика высвободил, сосок сильно сжал, выдыхая мне в рот стоном. Дразнит, потирает большим пальцем и снова сжимает, заставляя выгибаться навстречу и в ответ голодно терзать его рот, впиваться в непослушные волосы.
Кивнула и опустилась на ковер у его ног, чтобы положить голову на плед, чувствуя, как он перебирает мои волосы под какой-то треш-боевик на компьютере.
Да она на него так больше не посмотрит. Для нее он теперь убогий и больной. Поэтому пусть катится к такой-то матери. Убирается на хрен из его жизни. С ее никому не нужным сочувствием. С ее благородством. Которое не вызывает ничего, кроме раздражения. Так было первые дни... точнее, первый день.