И он увидел, но никакого чувства триумфа не испытал. Вспомнилась его собственная мать. Всегда красивая, светловолосая. с неземной улыбкой и в неизменном белом платье, развевающемся от ветра. Он часто ее вспоминал, иногда даже разговаривал с ней. Просил не забирать отца с собой. Но, видно, ей там было слишком одиноко, а ему слишком одиноко здесь без нее. И бутылка заменила ему и детей, и умершую жену, и весь мир в целом. Пока так и не умер с ней в руках на диване рядом с двухлетним сыном, играющимся на драном ковре стеклами от разбитого стакана, и с полыхающей сковородкой на кухне. Соседи вызвали пожарных. А Вадим на работе был и звонка сотового не слышал. Ему тогда было семнадцать. Почти восемнадцать. Социальные работники сочли его неподходящим на роль опекуна и забрали брата в детдом. Никто не поверил, что пацан вкалывал и поэтому отсутствовал дома, а соседи сказали, что Вадим агрессивный, злобный, и компания у него из одних бандитов. Он их в дом водит и распивает водку вместе с отцом. Если бы он тогда мог – спалил бы весь проклятый дом. Квартира оказалась неприватизированной, а Вадим давно выписанным из нее и прописанным у тетки. Ушла жилплощадь государству, всем было насрать, что семнадцатилетний подросток остался на улице. Тетка Маня его брать в свою одну комнату не спешила, сказала – и так тесно. Попрощалась с ним на кладбище, пирожков вручила, перекрестила и сказала заходить, если что. Он не зашел ни разу.