— Я больше люблю оперу, но вашу мысль я поняла. Можете не сомневаться…
Она попыталась осторожно выведать об этом вечером у Джиды, но та вдруг сразу стала неразговорчивой и начала бормотать о том, что вот начался сезон сенокоса и все в усадьбе заняты, а она всё одна и одна, и у неё очень много дел. И скрылась из комнаты так быстро, что Габриэль поняла — от слуг она ничего не узнает.
А внизу было подписано: «Мона Анжелика Форстер».
— Клара и Барт против Миры и Аллессио! Десять сольдо на Клару!
— Спасибо, синьор! — раздался удивлённый голос Симоны. — А мона Элла наверху. Позвать? Мона Виванти? К вам пришли!
Ей казалось, она попала в какой-то совершенно другой мир. Здесь всё было ярче, сильнее, насыщенней: травы, что стелились под ноги ковром, и цветочные узоры, растекающиеся по ним, пение птиц, заполнившее всё пространство между небом и землёй, и хрустальные ручьи, через которые они переезжали. Габриэль казалось, что она не может надышаться этим воздухом, он был пьянее, чем пресловутый шерр, от него кружилась голова, и хотелось бежать, раскинув руки. И она никогда не пила такой вкусной воды, как та, что зачерпнул Форстер из ручья и подал ей в листе мать-и-мачехи свёрнутом в воронку.