Бежали долго: пока ночные рубахи их не стали черны от грязи, а лица – темны от прихлынувшей крови и мокры от пота, пока измученные ноги не могли уже ступить ни шагу, а глотки едва умели дышать. Только тогда движения Анче утратили стремительность, бег замедлился, колени подогнулись – и она упала на руки подоспевшего Баха.
Тот растерянно замотал головой. Он цокнул языком укоризненно – вот видите! – и, ведомый не менее растерянным Беккером, зашагал к зданию вокзала, а сквозь него – дальше, в город. Начальник, чертыхнувшись про себя, торопливо распорядился об охране состава и поспешил следом, с отвращением сжимая в руках благоухающие цветы.
Васька лег на лавку, обнял руками слабо пахнущий овчиной полушубок и слушал незнакомые слова и голоса – они звучали в голове отчетливо, словно диковинный ящик продолжал крутить черные блины. Хотелось подпевать этим голосам. Хотелось бежать, лететь, плыть – куда-нибудь: за ними или одному. Хотелось схватить этот ящик и выскочить из избы, унести его подальше, где никто не мог бы отнять, – но без умелых рук Старика чудо вряд ли стало бы работать.
Ошеломленный вопросами, на которые не суждено найти ответа, и повинуясь необъяснимому порыву, Бах протянул руку – и ухватился за что-то. Оказалось – ружье. Крепко сжав ствол, Бах, подтянулся, опустился пониже и лег лицом и грудью на чей-то бешмет. Лоб его уткнулся в чей-то погон с эполетами. Рядом со щекой вилось что-то длинное, тонкое – не то плеть нагайки, не то девичья коса. Перед глазами заколыхалась нечесаная рыжая борода.
Через пять недель он сошел с баркаса на растрескавшиеся доски гнадентальской пристани.