Цитата #26 из книги «Свободная территория России»

Восстание — какое это емкое слово… Оно означает последний порыв отчаявшейся личности, оно означает отказ от себя, оно означает рывок из беспредельной глубины безнадежности. Рабы, идущие на смертельный штурм, как на праздник, да еще с винтовками в руках — неизмеримая сила. Они заставляют хозяев трепетать, сомневаться и искать уступок. У рабов отняли все, тем самым сделав их сильнее самых сильных. Теперь им нечего терять. Они больше не боятся своих угнетателей.

Просмотров: 6

Пахомыч был сексотом со стажем. Пошел он в сексоты добровольно и никто его не принуждал. Стучал он еще с 1930-го года в бытность свою слесарем на заводе Красный Факел. Чекисты тогда успешно внедрили его в тамошнюю троцкисткую организацию и осведомлял он до тех пор пока не были выявлены все враги народа. Да были ли троцкисты в их цеху вообще? Согнувшись над тисками и опиливая гайки, он не задумывался над этим, но регулярно передавал оперуполномоченному все услышанное и увиденное, а тот «варил» из них дело. Арестованные пошли на каторгу, их семьи постиг тот же печальный удел; расстрел грозил и самому Пахомычу, но опер отмазал его, подколов в дело рапорт, что Пахомыч свой. Его перевели сторожем на проходную другого завода поближе к месту его жительства в Марьиной Роще; там он продолжал исполнять свои функции тайного осведомителя. Ему доставляло огромное наслаждение писать доносы на успешных людей, особенно на начальство, и видеть как в результате его злых фантазий они, ухоженные и красивые, больше не появлялись на работе, а исчезали в недрах ГУЛАГа. Их элегантные жены, проходившие мимо него в горючих слезах в приемную влиятельного лица, не удостаивали Пахомыча мимолетным взглядом, не подозревая, что именно он смешал и расстроил их жизни. Было ли у него имя? Этого за давностью лет никто припомнить не мог и называли всегда по отчеству — Пахомыч — не подозревая, что этот сгорбленный, суетливый старичок с быстрой походкой уже 20 лет числится в платежных ведомостях госбезопасности. Внешность он имел самую простонародную — белобрысое курносое лицо, тонкие поджатые губы, уши обыкновенные, выступающие между прядей коротких соломенных волос — но белесые глаза порой выдавали его сущность, обжигая собеседника лютым, ненавидящим взглядом из-под козырька низко надвинутой кепки. Носил он серую посконную рубаху, подпоясанную тонким ремешком, и черные заношенные брюки с пузырями на коленях падали на грубые стоптанные башмаки. Был он, конечно, всегда как все, и свой в доску. Проживал Пахомыч со своими родственниками в одноэтажном бревенчатом строении, в котором до революции находилась чайная; ее упразднили, переделали под жилье и теперь размещалось в ней шесть семей. Улица его, состоявшая из двух рядов низеньких, темных и ветхих избушек каждая с тремя крошечными оконцами была немощеной с царских времен. Любой дождик превращал глину в глубокую грязь, но когда лужи высыхали, то пыль поднималась до крыш и никакие закрывающиеся на ночь щелястые ставни не могли остановить ее. Прах и песок лезли в двери, окна, в глотки и щипали глаза. В комнате, отведенной Пахомычу исполкомом, проживало пять человек — он со своей старухой и его сын с женой и ребятенком — все как у всех, ни лучше, ни хуже. Отхожее место было во дворе, там же у калитки — водопроводная колонка. В помещении пахло гнилью, затхлой сыростью, керосиновой гарью и чем-то прелым, вроде проросшей картошки или квашеной капусты. На коммунальной кухне соседи спорили и ругались из-за пустяков: кому сегодня выносить мусор, кому полы подметать, кому наполнять цинковый бак с водой, но больше всего злобились они на старуху, живущую в лачуге напротив. Ведь целая изба досталась ей в единоличное распоряжение, плевать, что там числились ее муж и сыновья; их там больше не было, они выбыли — ясное дело, что пора было старуху уплотнять! Все обитатели дома напротив не жаловали Прасковью Евдокимовну, не здоровались с ней и отворачивались при встрече, но хуже всего ненавидел ее Индустрий, сын Пахомыча. Было ему за 30, вернулся oн с фронта нервным, больным и туберкулезным; калорийного питания ему не хватало, не доедал, вот и повадился к бабке по ночам в курятник лазить и яйца воровать. Та его заметила и пожаловалась участковому. «Зачем бабке столько яиц?» горячился Пахомыч, обнимая за плечи стоявшего рядом сына. «Разве она одна столько может съесть?» Милиционер, заткнув нос, молча сидел за столом в их комнатенке и записывал показания в планшет. Так или иначе, делу о краже яиц был дан ход и Индустрий, получив повестку, начинал беспокоиться, ожидая появления в суде. Однако удача и в этот раз улыбнулась Пахомычу и отвела беду от его сына. Случилось это так. Оперуполномоченный Крюков срочно вызвал осведомителя в свой кабинет. «Тревога идет по городу, друг ситный,» озабоченно барабанил он пальцами по столу. «Диверсантов ловим. Притаились они, подлецы, среди нас, как на дно залегли, и ни мур-мур. В текущий момент партия требует от каждого секретного сотрудника революционной бдительности и политической сознательности. Держи глаз востро и все запоминай, ничего не упусти. Рапортуй немедленно, как завидишь что-нибудь необычное. Враги где-то рядом. Не подведи.» Второй раз Пахомычу напоминать не пришлось. Kак боевой конь, закусив удила, понесся верный сексот вперед. Не удивительно, что наставлениям кума Пахомыч внял до последней капельки и мысли его, конечно, обратились к соседке напротив. Почему так часто Прасковья топит печь? Почему ее окна всегда зашторены? Почему она стала затворницей и никого к себе не пускает? И все же долгий опыт предательства подсказывал Пахомычу, что идти с этим к оперу не стоит. Маловато обвинительного материала — не потянет; все ее странности Крюков объяснит естественными причинами и отпустит сексота с насмешкой. Ах так! Чтобы собрать больше информации, все члены семьи Пахомыча сплотились в одну шпионскую команду — за бабушкой стали следить круглосуточно. В бинокль наблюдали за ее избой; смотрели, что она несет в кошелке; считали и удивлялись как много расходуется продуктов; проходя по улице, невзначай подходили поближе к ее окнам, вслушиваясь в каждый шорох и скрип, исходящий из таинственного логова. Через неделю выяснили следующее: в доме, помимо старушки, кто-то есть; кто именно и сколько их — было непонятно. Слышали приглушенные мужские и женские голоса, пару раз видели темные силуэты на шторах, иногда кто-то приятным баритоном тихонько напевал Вечерний звон.

Просмотров: 6

Хорошо известно, что повороты фортуны всегда капризны и непредсказуемы. Разве простой смертный способен предречь поражения и триумфы, скрытые от него в будущем? То, что год назад казалось Шраге ужасной неудачей, сегодня оказалось блистательной победой. Cмерть Сталина и опала Берии возвратили Шрагу из забвения; благодаря своему невольному, но своевременному падению, он оказался незапятнаным в злодеяниях временщиков и не пострадал в последующих чистках аппарата МВД-МГБ. Верхушка раскололась и передралась, головы приверженцев диктатора десятками слетали с плеч; вакантные места надо было заполнять — тут вспомнили о Шраге, вытащили его из нафталина и, вернув звание полковника, прежние награды и привилегии, усадили в кресло большого начальника в МВД! Ему то и поручили усмирение восстания на прииске им. Тимошенко. Генералы, которым он подчинялся, прекрасно знали чьих рук это дело. Они поражались медлительности и неповоротливости соответствующих органов в задержании и аресте Глебова и Кравцова, сваливая, как водится, свои грехи на наказанного Берию. «Такого отродясь не бывало,» ворчали они в просторных кабинетах, дивясь смекалке и организованности восставших. «Не иначе как происки вражеской разведки,» докладывали они свои соображения высшему руководству страны, а те вертелись волчками, ерзали в креслах, и хватались за вечно дребезжащие телефоны. Сильно пыхтя и поводя вытаращенными глазами, они затребовывали мельчайшие подробности от красной агентуры за рубежом, однако ущерб был нанесен. «Внешторгбанк СССР требует оплату счетов за доставку военных припасов и снаряжения конголезским патриотам, боливийские товарищи прислали шифровку, что пропадают без взрывчатки и аэропланов, а на Цейлоне объявилась марксисткая секта пожирателей огня, они поклялись в течение полугода свергнуть существующее буржуазное правительство и заключить пакт о дружбе и партнерстве с СССР; их тоже нельзя не поддержать,» шамкал, едва ворочая языком, плешивый человек с согбенной спиной. Возраст его трудно было определить — массажи и специальные процедуры в кремлевской больнице поддерживали его силы — вел он свою родословную от красных партизан и кондовых пролетариев, в биографии было указано, что в гражданскую в 16 лет командовал он полком, в 18 — дивизией, потом был продвинут в партийный аппарат, где проводил коллективизацию, устраивал чистки и уничтожал антисоветский элемент. Синие мешки под глазами принуждали его часто зажмуриваться и моргать, виски пульсировали, под мышками зудело, сердце кололо — был он такой же дряхлый и дохлый как и большинство присутствующих здесь на совещании в сенатском дворце Кремля. К несчастью не нашлось в их аппарате никого, кто бы пожелал им угомониться и уйти на покой. Правда, обьявился год назад такой смельчак, профессор медицины, изложивший самому старшему из них свой совет, за что был немедленно схвачен, осужден и отправлен на лесоповал в Приполярье. С той поры катилось все попрежнему, хлопали они на съездах без устали и щедро награждали друг друга медалями и орденами. Причиной сегодняшнего неудовольствия политбюро стала плохая весть с Колымы — снабжение мировой революции золотом замедлилось. «Плохое мнение сложится о нас у прогрессивной общественности планеты,» расстраивалось руководство Совдепии. «Вдруг французские либералы или гватемальские гориллы на нас обидятся? Непорядок должен быть прекращен, золотодобыча возобновлена, виновные наказаны и осуждены на длительные сроки принудительных работ.» «Лучший способ покончить с врагами народа это сбросить на них с самолета водородную бомбу,» высказался самый резвый из них, устроившийся под портретом Ф.Э. Дзержинского. «Быстро, точно и эффективно.» Острые локоточки его опирались о красную скатерть с пушистыми кисточками, из ссохшегося кулачка торчал карандашик, в блокнотике записывал он свои партийные откровения и цитатки из Ленина. Старцы задумались. «Неплохая идея, но что скажут соседи?» озаботился худой и длинный как палка очкарик в углу. «Из-за рубежа последуют возражения и дипломатические ноты протеста.» «Плевать,» просипел другой, тот самый, кого величали совестью партии. «Лично я за решительные меры. Вон американцы не постеснялись взорвать две атомные бомбы в 1945 г., а мы что хуже? Устроим Хиросиму на Колыме!» Наступило глубокомысленное молчание, во время которого у кого-то из присутствующих громко забулькало в животе. Любезно испросив разрешения, он, крадучись, удалился в кулуары. В пустом созерцании побежали минуты. Зеленые настольные лампы освещали накрытый красным стол, гипсовый бюст Сталина и двенадцать пожелтевших от старости, облысевших субъектов в одинаковых черных костюмах, черных галстуках и белых рубашках, расположившихся вокруг. Время было позднее, здание опустело и тишина была такая, как если бы по их стараниям весь мир давно уже превратился в кладбище. Издалека они расслышали дробот шагов товарища, возвращающегося из туалета. На ходу он отряхивал свои забрызганные брюки. «Может быть разделаемся с ними по-иному?» плюхнувшись в кресло, рассуждал он. «На Украине-то в 1932 году обошлось без всякого ядерного оружия. Просто заморили население голодом до смерти. Давайте повторим. Куда бунтовщикам деваться? Опыт у нас накоплен достаточный, кадры для выполнения такой задачи имеются и ждут приказа.» Но предложение было отвергнуто. «Не пойдет,» таково было общее мнение Политбюро. «Прииск будет пустовать слишком долго. Задачу придется решать энергичными военными мерами.» «Не сомневаюсь, что трудящиеся всего мира горячо поддержат своевременную и гуманную акцию советского правительства,» тяжко выдохнул человек, именующийся совестью партии. «После этого в Нью-Йорке и в Париже мы, как обычно, проведем демонстрации в поддержку миролюбия СССР. Обойдется недорого. Левой молодежи и либеральной интеллигенции на Западе хоть пруд пруди. Платим демонстрантам мы не так много. Им и без того только дай повод побузить на площадях. Наших-то смутьянов мы давно приструнили, их могилки травой поросли; не балуй!» и он шутливо пoгрозил указательным пальцем. Последующая пауза заполнилась чередой странных звуков — то ли клекотом галок, то ли шипеньем аллигаторов, то ли потрескиванием рассерженных гремучих змей. Это смеялись старцы. Они раскачивались, зажмуривались и вытирали текущие от веселья слезы. Носовые платки и салфетки скоро промокли и они аккуратно складывали их горками на столе. Часы на Спасской башне пробили полночь и собрание вздрогнуло — «Сталина вот уже год назад похоронили, а мы как встарь по ночам колобродим». За темными окнами перекликивались караульные, слышался стук сапог и команды взводного командира. «Так то оно так,» скептически заявил очкарик. «Но ударная волна водородной бомбы разрушит постройки и шахты, местность будет заражена, образуется кратер и производство будет надолго остановлено.» Он был единственным из Политбюро, осилившим инженерную школу и потому слыл среди коллег грамотеем. «Это неприемлимо. Взамен придется провести широкомасштабную войсковую операцию с применением неядерного вооружения. Подберите правильных товарищей, дайте им пехоту, авиацию, танки и артиллерию, и вперед, труба зовет.» Под общий смешок было вынесено очередное историческое решение партии и правительства. Шрагу утвердили во главе.

Просмотров: 7

Между тем наши герои, оставшиеся в избе, с нетерпением дожидались вестей из внешнего мира, но от Кравцовых ничего не приходило, а из окон был виден всегда тот же приплюснутый, полусгнивший дом напротив, сонная и убогая улица, образованная двумя рядами невзрачных построек и редкие прохожие, бредущие по своим делам. Mенялась только погода — лили обильные дожди, затем жарко грело солнце. По просьбе Вождя Прасковья Евдокимовна ездила на Казанский вокзал узнать расписание поездов, отправлящихся в Ташкент. Глебов и Ниязов готовились в дорогу и обсуждали планы на будущее. Ниязов намеревался вернуться в Фергану, а Глебов должен был встретить Сергея в Магадане, чтобы помочь организовать восстание. Оба похудели, устали и изнервничались. Дни и ночи в добровольном заточении превратились в одну сплошную серую ленту; их чувство бдительности притупилось, они ослабли, казалось, что конца этому нет. Так невыносимо тягуче-медленно утекало время, когда во входную дверь дома раздался властный, настойчивый и бесцеремонный стук. «Полундра,» ойкнула бабушка, освоившая на рынке всякого рода речь. «Как я его не заметила? И Полкан не зарычал,» корила она себя, вытряхивая пепельницу в мусорное ведро. «Живо в погреб,» прошептала Прасковья оторопевшим мужчинам и, крикнув зычно, «Кто там?!» пошла в сени. «Я из ЖЭКа, открывайте!» незнакомец неустанно дубасил в толстую дверь, да так что в ушах гудело. Трясущимися руками старушка откинула крючок и отворила настолько, чтобы просунуть голову и оглядеть посетителя. Перед нею на крыльце стоял невысокий, средних лет кучерявый человек с портфелем в руке. Для маскировки Шрага оделся в костюм мелкого калибра советского должностного лица: лоснящаяся от долгой носки на локтях и на заду темно-синяя пиджачная пара, ковбойка с замызганным галстуком и старые черные ботинки с закругленными носами. «Что так долго, гражданoчка, я уже замок хотел ломать. Площадь эта не ваша, а государственная; обязаны предъявить ее по первому требованию.» Шрага проглотил слюну, на длинной жилистой шее его беспокойно задвигался кадык. «Я ваш новый управдом Телятин,» высокомерно представился он. «Прошу любить и жаловать.» Он нахраписто шагнул вперед и Прасковья посторонилась, пропуская его внутрь. Новоявленный управдом остановился посередине комнаты и расстегнул свой портфель. «Поступили сигналы, что у вас имеются излишки жилой площади.» Шрага предъявил хозяйке бумажный лист, покрытый убористым машинописным текстом. «У вас на одну приходится целых 20 квадратных метров, а семья из пяти человек в в соседнем доме ютится на 15-и метрах. Очень несправедливо получается, гражданка Смирнова!» «Неправда это!» ахнула бабушка. «Нам эту хибару 20 лет назад всю разрушенную дали. Муж с сыновьями латали ее без конца; передыху никогда не было, здесь все текло и стены в комнате зимой обмерзали. Сколько толи одной на крышу пошло и краски масляной — не перечесть! Мой муж погиб на войне и сыновья вернулись покалеченные, защищая советскую власть, — зачем они пострадали?» «Политически безграмотно рассуждаете, гражданка Смирнова. Но теперь это неважно. Другие люди теснее вас живут, а вы тут одна в таких хоромах роскошествуете.» Шрага с портфелем под мышкой ходил взад вперед, половицы под ним скрипели, он заглядывал в чуланы, отодвигал занавески и поднимал крышки кастрюль. Закончив инспекцию, он остановился и пронзил Прасковью Евдокимовну тяжелым взглядом, «Исполком известит вас в письменной форме о порядке выселения.» С этими словами, хлопнув дверью, Шрага удалился, оставив бедную старушку, как громом пораженную. Она застыла на стуле, глаза выпучены, рот раскрыт, дыхание еле слышно. Только монотонное тиканье ходиков прерывало глубокую тишину. Выбравшиеся из подпола, Глебов и Ниязов долго приводили хозяйку в чувство, брызгая на нее холодной водой из рукомойника. Не скоро заговорила она, но когда заговорила, то из уст ее полетели такие забористые проклятия, что гости ее, непривычные к брани, заткнули свои уши. Она проклинала советскую власть, Центральный Комитет, Политбюро и лично тов. Сталина. Прасковья Евдокимовна переживала сильное нервное потрясение. Она побледнела, лицо ее исказилось, на губах появилась пена, тело ее сотрясали конвульсии. Ее уложили в постель, разыскали на полке успокоительный капли и влили микстуру в ее сжатый рот. Ничто не помогло, всю ночь она бредила и к утру испустила дух. На рассвете ее обнаружил Глебов. Шлепая босыми ногами по скрипучему полу, он подошел проведать успокоившуюся было старушку и спросить не нужно ли ей чего-нибудь. Прасковья Евдокимовна лежала пластом без признаков жизни, с открытыми, остекленевшими глазами; сухие, с синими жилами склеротические руки ее вцепились в край одеяла. «Пульс не прощупывается,» констатировал сведующий в медицине Вождь. «И дыхания нет.» Он поднес к ее бескровным губам зеркальце; оно не затуманилось. «Упокой Господь твою душу,» сотворил он молитву и закрыл покойнице глаза. «Прасковью Евдокимовну следует честь по чести отпеть и похоронить,» обернулся он к подошедшему сзади Ниязову, «но необходимые для выполнения обряда три дня нам не дадут. Власти нашли нас и попытаются арестовать. Это не простой управдом приходил. В поваренные горшки и кастрюли простой управдом не полезет. Это мент к нам пожаловал. Он вынюхивал, высматривал и искал нас. Сейчас они готовятся к захвату. Выйти отсюда, если успеем, мы cможем только ночью. Давайте собираться.»

Просмотров: 7

Одетой по-зимнему толпе, вышедшей из московского поезда, здешняя теплынь оказалась в диковинку. Самые искушенные задолго перед выходом упаковали в чемоданы свои шубы и шапки, они вышли налегке, подставляя лица горячим лучам солнца. Остальные, расстегнули свои пальто и тулупы; раскрасневшись и обливаясь потом, они тащили вдоль перрона свою поклажу. Издалека Маша заметила своего мужа. Уставший, побледневший, с темными кругами под глазами, он шел в массе пассажиров; его выношенное черное пальто и облезлая ушанка зажаты в согнутой левой руке. Маша расцвела в улыбке и бросилась к нему. Они обнялись. «Ты здоров?» она крепко прильнула к нему. «Да,» отмахнулся он. «Все в порядке.» Сергей внимательно оглядел ее. «Как ты? Справляешься?» «Все хорошо. Скучаю.» Оба замолчали, пробираясь через скопление человеческих тел. В толчее при выходе на площадь Сергей ощутил в кармане пиджака чьи-то ловкие пальцы, но не пытался остановить их. Он знал, что правый карман пуст. Лишь заняв очередь на автобус, он опустив руку, нащупал через ткань вложенный туда тонкий листок бумаги. Украдкой выудив его, Сергей прочитал письмо, которое показалось бы постороннему бессмысленными детскими каракулями. Написанное зашифрованными фразами, оно извещало получателя о встрече сегодня в полночь в известном ему месте. Вернувшись в свой барак, Кравцовы-Дормидоновы прошли по длинному заплеванному коридору, остановились перед запертой дверью в свою комнату и осмотрелись. Вечерело, все вернулись с работы и хлипкое строение было полно звуков. Обрывки фраз множества голосов, криков, споров, напеваний создавали уникальную акустическую какофонию, от которой с непривычки могла закружиться голова и выпрыгнуть сердце из груди. Кравцовы к этому притерпелись. Они жили здесь более полугода и знали в лицо почти всех обитателей общежития. Вот покачиваясь, вышел в коридор пьяненький дядя Костя, сварщик из Днепродзержинска. По зову партии Ленина-Сталина остался он со всей своей семьей работать в Средней Азии. Портрет его никогда не сходил с доски почета — такой он был передовой трудящийся. Из его комнаты доносились звуки патефона и распекания его супруги. Вот с кастрюлей в руках, направляясь во двор, прошествовала Евдокия Матвеевна, степенная, строгая дама из Белоруссии. В начале войны эвакуировали их фабрику в Узбекистан и здесь нашла она свое счастье — вышла замуж за жителя Ташкента. Ее узкоглазые, смуглые детишки наперегонки бежали по коридору за своей мамой. Из другого конца барака доносились шутки, звон стаканов, смех и переливы тальянки — там молодежь праздновала комсомольскую свадьбу. Ничего этого Маша не замечала. Ее внимание было обращено на замочную скважину и на ниточки, которые перед уходом она приклеила между дверью и притолокой. «Все в порядке. Проникновения не было,» решила она, увидев, что все сигнальные ленточки были на месте. Одобрительно кивнув, она отперла дверь и первая вошла в свою клетушку. Ломти картофеля, оставленные на сковороде, давно остыли, но проголодавшиеся супруги съели их без остатка, запивая холодным чаем. Между тем шепотом и знаками они обменивались новостями. «В 11-ом номере две недели назад арестовали и увезли мужа, а вчера пришли за женой,» прильнув к уху Сергея, рассказывала Маша. «Меня и другую соседку разбудили в полтретьего ночи и назначили понятыми при обыске. Все переворошили, ничего не нашли, пух и перья до потолка летали, а оставили годовалого мальчонку в кроватке. Мы за ним сутки всем общежитием ухаживали и кормили. Хорошо, что сегодня утром приехала милиция и забрала его в детдом. За то время, что мы здесь многих пересажали. На их место исполком присылает новых. Так и до нас очередь дойдет, если мы вовремя не вернемся в Германию.» «Задание выполним и уедем. Советское правительство начало новую волну террора, подобную той, что бушевала с середины 30-х годов. К чему все это? Какую кровавую баню власти готовят своему народу?» Его глаза гневно нахмурились, на лбу обозначились горизонтальные морщинки, плотно сжатые губы приоткрылись, обнажив стиснутые зубы. «Возможно об этом мы узнаем сегодня от нашего руководства.» Улыбнувшись, он взял ее за руку. «Сейчас нам следует отдохнуть. У нас есть еще шесть часов.» Немного погодя после страстных поцелуев и крепких объятий они забылись глубоким сном. Звон будильника грубо вернул их из мира сладких грез. Вздрогнув, они открыли глаза, не сразу вспомнив, где они. В комнате было темно и сыро. Тянуло из форточки и где-то в углу настойчиво скребла мышь. Дневной бедлам общежития утих, нo в дальнем конце коридора продолжали танцевать под гармонь. Тяжело вздохнув, оба начали одеваться.

Просмотров: 8