«Правда» была необъезженной лошадью, и для укрощения ее Ленину понадобились некоторые ковбойские навыки; чего он не знал, так это того, что подпругу его седла постоянно подрезали могущественные недоброжелатели. Дело было не только в упрямстве Полетаева и редакторов, которые не понимали, как можно объединить рабочих, расплевываясь с членами собственной партии, но и в том, что газета и партия были плотно нафаршированы провокаторами. Выпускающим в газете был агент Черномазов; были агенты и среди журналистов – например, Лобов, муж Лобовой, которая была секретарем русского бюро ЦК и помогала думским депутатам. У Ленина долго не получалось укомплектовать «Правду» своими стопроцентными сторонниками в силу того, что всех «твердокаменных» быстро арестовывали. Так удачно посаженный на хозяйство Свердлов, а за ним и Сталин уже через пару месяцев, в феврале 1913-го, окажутся на пути в Туруханск.
Ленин не был от всего этого в восторге, но если марксисты воспринимают пролетариат как «мессианский» класс, то кем волей-неволей оказывается вождь этого класса? Каким бы неудобным и некомфортным все это ни было, невозможно было сделать вид, что он не понимает, о чем речь.
Бунтарям анархического, небиблиотечного склада Женева казалась трясиной, утягивающей в себя лучшие силы революции; даже огромное, за неделю пешком не обойдешь, Лак Леман, Женевское озеро, и то представлялось им не столько славным морем, сколько анти-Волгой, болотом, аллегорией узкой, мещанской, не знающей подлинных просторов швейцарской души; такой увидел Женеву в 1905-м матрос Матюшенко с «Потемкина». И тогда, и сейчас гораздо больше, чем на «город изгнанников», Женева похожа на мировую столицу доехавшей до станции «Фукуяма» – конечная, поезд Истории дальше не идет – буржуазии: сплошные буланжери-патисри и дома всех архитектурных стилей, предполагающих использование дорогих стройматериалов. Войны, по-видимому, в самом деле способствуют украшению городов: слишком долго наслаждавшееся преимуществами нейтралитета публичное пространство «зарастает» архитектурными сорняками – от которых лучше было бы избавиться, но неприкосновенность прав собственности не позволяет. Очевидно, что права хозяев защищать отсюда гораздо логичнее, чем бороться за права наемных рабочих.
Манера читать на рутинных заседаниях Совнаркома только что вышедшие книги – не беллетристику, разумеется, а послания Валентинова и Питирима Сорокина, отчеты Ломоносова, доносы на Гуковского, фанаберии английской левой социалистки Панкхерст, доклады Цеткин, письма рабочих и крестьян и прочий нон-фикшн – сыграла важную роль; так однажды, в 1919-м, с подачи Красина, в руки Ленина попадает книга профессора Гриневецкого «Послевоенные перспективы русской промышленности», в которой объясняется, что есть вещи поважнее курса рубля и банковской системы; сформулированные им приоритеты – налаживание доступа к топливу, восстановление транспорта, перезапуск индустрии и увеличение производительности труда – были для ленинских ушей пением сирен. Слова «советская» и «плановая», применительно к экономике, кажутся абсолютными синонимами, однако как знать, если бы Ленин не прочел эту книгу, то и Госплана бы не возникло; на протяжении первых двух послереволюционных лет у Ленина не было никакого более конкретного плана, чем «осуществление диктатуры пролетариата с целью построения социализма». Раньше, едва появлялся доступ к тем или иным источникам энергии (нефтепромыслы, украинский или сибирский хлеб, донецкий уголь), – Ленин использовал весь свой административный ресурс, чтобы дорваться туда, быстро использовать, восполнив катастрофический дефицит в других местах, одновременно жестко контролируя потребление и распределение. Нужно было увеличить производительность труда – он сочинял теоретическую работу о важности рабочего контроля и перспективности социалистического соревнования как рода спортивного стимулирования. Все это позволяло противникам Ленина крутить пальцем у виска: этот живет в параллельном мире. Книга Гриневецкого вернула Ленина в реальность: она содержала в себе готовую программу, как восстановить и одновременно модернизировать промышленность.
Как так: в марте библиотечный червь, а в ноябре – руководитель России; как вообще совмещаются два этих образа? Как так: адвокат в цилиндре, сын чиновника – и вождь мирового пролетариата? Статистик в бухгалтерских нарукавниках – и авантюрист? Политикан – и философ-идеалист? Склочник – и благотворитель? Смешной – и смеющийся?
Если Петроград, где по словам ссылавшегося на «разговоры» историка Хобсбаума, «больше людей пострадало на съемках великого фильма Эйзенштейна “Октябрь”, чем во время настоящего штурма Зимнего дворца в ноябре 1917-го», даже через полгода после окончательной смены власти, окропленный кровью расстрелянной рабоче-интеллигентской демонстрации 6 января, сохранял европейский лоск, то Москва была азиатским – грязным, темным, заснеженным, засыпанным лузгой и окурками, торгующим, орущим, опасным – двухмиллионным мегаполисом, пережившим неделю ожесточенных уличных боев. Кажущиеся нынешним москвичам невразумительными иероглифами топонимы – Добрынинская, Люсиновская, Савельева, Жебрунова, Барболина, Русаковская – как раз отсылают к событиям, при которых большевики за неделю перехватили в Москве власть у Временного правительства в конце октября – ноябре 1917-го. По Кремлю, где сначала утвердилась Красная гвардия, а потом засели юнкера, лупила настоящая артиллерия – с Воробьевых гор и со Швивой горки – под руководством красного астронома Штернберга. В самом Кремле произошла бойня, и не одна: сначала юнкера из пулеметов полосовали вроде как сдавшихся им, но сдавшихся не вполне красногвардейцев; потом, когда выживших освободили из пятидневного голодного плена товарищи, они сами линчевали юнкеров; братские могилы у Кремлевской стены глубже, чем обычно думают.