К началу декабря, «заглотив» Госбанк, большевики получили привилегию контролировать золотой запас страны – продавать, если кто-то был готов его у них купить, золото и осуществлять денежную эмиссию. Пользовались они ею сначала с той же интенсивностью, что Временное правительство, а в 1920 году еще чаще; сам Ленин якобы не был в восторге от искусственного разгона инфляции, но полагал эту меру временно приемлемой.
Именно поэтому координаты Кракова были вычислены задолго до Пражской конференции – еще в 1910-м большевики планировали устроить здесь нечто вроде запасного аэродрома: снять дачу и поселить «Русскую комиссию».
Большой Взрыв Революции наполнил пространство поразительным количеством людей, которые, впервые в мировой истории, засияли так, что их видно на другом конце вселенной. От каждого остались книги, идеи, биографии, поступки; нет ни малейшего сомнения, что никакая физическая смерть, переход из органического состояния в неорганическое, не в состоянии отменить сам источник излучения – термоядерные реакторы, вулканами выбрасывающие струи плазмы. Как было написано в одном из «народных» некрологов января 1924-го – «товарищ Ленин напоминает бомбу, всегда полную взрывчатых веществ, которые постоянно взрываются и никогда не исчерпываются». Свет от этих бесчисленных взрывов должен залить всё и навсегда; однако ж сто лет спустя мы вновь поднимаем голову вверх и видим – мерцание, да, отдельных звезд, но, положа руку на сердце, – всё то же, что и раньше: темноту. Что пошло не так? Почему такое количество всех этих раскаленных, излучающих свет и энергию небесных тел сияет – но лишь еле-еле, на черном фоне?
Однако те, кто выполнял распоряжения Ленина, часто испытывали от пользования этой «смазкой» удовольствие; и если в московском Кремле расстреливали одного сисадмина из двадцати, то, например, в нижегородском – пятерых, а еще пятерых перед тем, как отпустить «условно», подвергали пыткам; разумеется, контролировать из одного кремля своих коллег во всех других (а ведь есть еще казанский, тобольский, ярославский и т. п.) долгое время не было возможности; право решать, сколько именно требуется «смазки», делегировалось всем обладателям чекистской лицензии.
Ленин, надо сказать, никогда не злоупотреблял этим популистским бизнесом. Наоборот: если прочие лидеры партий устремлялись к трибунам, как лосось на нерест, то лидера большевиков обычно приходилось уламывать и даже, если речь шла о гастролях по Европе, тащить за руку – так что жаждущие узнать, откуда в политике сейчас дует ветер, видели его много реже, чем хотели бы; он выступал скорее для пополнения партийной кассы и личного бюджета, чем с намерением порисоваться на публике – которая имела обыкновение прерывать оратора «цвишенруфами» – вставными репликами, провоцирующими лектора на «интерактив», контакт с залом, полемику. Ленин славился железной логикой конструкций, которые разворачивал перед аудиторией, – но не «быстрым остроумием»; в этом, даже в лучшие годы, ему не тягаться было ни с Плехановым, ни с Троцким, ни со многими другими социал-демократами крупного калибра. Именно поэтому, чем дразнить завсегдатаев эмигрантских дискуссий – переубеждая одеревеневших в своих заблуждениях людей, если был выбор, он предпочитал либо миссионерствовать в тесном кружке, либо излагать свою позицию в печатных органах, которые при благоприятном стечении обстоятельств могут пересечь границу и оказаться в распоряжении партийных пропагандистов, способных обращать массы в ортодоксальный ленинизм.