Ленину-после-1921-года можно вытатуировать на лбу несколько «приговоров»: палач пролетариата, гонитель интеллигенции, мотор электрификации, локомотив госкапитализма. Но все это были в большей степени ситуативные личины, связанные с выполнением текущих миссий; представляется, что точнее всего будет описать явление словосочетанием «крестьянский Ленин».
Научитесь, рявкал он на агентов, использовать то, что вам дают.
В 1897-м, перед отъездом в Шушенское, ВИ прожил несколько недель в Красноярске, ожидая начала навигации по Енисею. Юдинская библиотека, словно пещера Али-Бабы, снабжала его сокровищами; работа спорилась; этот «книжный запой» омрачился лишь одним неприятным происшествием. Над столом, за которым ВИ писал, висело – с наклоном, чтобы удобнее смотреть на себя снизу, – простеночное, между окнами, зеркало. Когда темнело, он ставил на стол лампу; ее и раньше там ставили, поэтому квартирная хозяйка не нашла в привычке своего жильца ничего предосудительного. Книг становилось все больше; каждый вечер он все дольше засиживался за работой; зеркало, нагревавшееся потоками восходящего воздуха, коробило отражение, но, увлеченный статистическими выкладками, ВИ не обращал внимания на зловещие – словно кто-то внутри пытался выбраться наружу – потрескивания. Однажды температура достигла критической отметки: поверхность пошла рябью, раздался хлопок, стекло лопнуло; осколки со звоном обрушились на стол и потушили лампу. ВИ остался в звенящей тьме, испуганный, оглохший, ослепший, сконфуженный и преисполненный – что хорошего может сулить разбитое зеркало даже и материалисту? – дурных предчувствий; состояние, которое вновь повторилось под конец его удивительной жизни – и растянулось на многие месяцы.
В феврале 1909-го Ленин, одурев от черкания гранок «Материализма» (и окончательно убедившись, что он не в состоянии различить, где нужно писать «эмпириомонизм», а где «эмпириокритицизм»), отправился на десятидневный отдых в Ниццу – и, нагуляв румянец под пальмами, принялся разминать пальцы в преддверии поединка с Богдановым; к этому времени они уже прервали личные и «товарищеские» отношения – по инициативе Ленина.
В ходе конфликта не проливалась кровь, но большевистские стратеги, пытавшиеся «провести свою революционную линию» на территориях соперников, относились к дискуссии именно как к войне – войне, как несколько раз выразился Каменев, «со всякой трусостью мысли, не желающей понять задачи момента».
Ему явно не по себе от тех ярлыков, которые лепят ему на лоб, на спину, на грудь меньшевики, он нервничает из-за своей демонизации – и то предлагает своим бывшим соредакторам зарыть топор войны, то, наоборот, размалевывает лицо и с самым свирепым видом, потрясая ассегаем, принимается скакать вокруг тотемных столбов Основоположников; то выступает с зажигательными текстами о личности, которая в состоянии делать историю, – то ложится кверху лапками и прикидывается мертвым.