Дворянско-купеческо-разночинная Самара, среда, в которой существовал Ульянов, вытравлена и заселена заново, причем не один раз. Образы «ленинской эпохи», которые сначала естественно, потом искусственно удерживались в коллективной памяти, постепенно выцветают, изглаживаются, затушевываются – как выращенный из деревьев в Пискалинском взвозе – деревне на левом берегу Волги, недалеко от Самары, – гигантский геоглиф: «Ленину 100 лет»; и со спутника-то едва разглядишь.
Зато замечание все того же М. Покровского касательно проницательности Ленина: «Ильич на три аршина видел, и нос его чуял далеко, добирался до таких глубин…» – вполне адекватно; что да, то да – и одно из самых важных прозрений Ленина было связано с осознанием того, что единственным эффективным ресурсом РСДРП была фракция социал-демократов в Думе; во-первых, депутаты обладали какой-никакой неприкосновенностью; во-вторых, они имели право выходить на политическую авансцену и произносить оттуда составленные Лениным речи, которые затем печатали легальные издания; и, похоже, лучшего на тот момент способа доказывать рабочим, что партия держится на плаву и готовит новую революцию, не было. Новой манией Ленина было посылать большевиков на проводимые в России съезды – антиалкогольный, писательский, по борьбе с проституцией, деятелей народных университетов, кооперативный, женский – и заставлять их оттачивать перья в узкопрофильных журналах типа «Вестника портных» и «Жизни пекарей».
Пожалуй, фигура, через посредничество которой о молодом Ленине можно узнать больше, чем как-либо еще, – это погибший в 1906 году тридцатитрехлетним рабочий Иван Бабушкин.
Разумеется, накапливающийся негативный опыт по этой части научил Ленина – далеко не сразу, году к 1921-му, – держать по отношению к инноваторам, чья «склонность к креативной деятельности» часто сочеталась с неуважением к технологическим стандартам и вообще соблюдению «правил», «немецким выдумкам», известную дистанцию. «Изобретатели, – сухо уведомляет Ленин Ивана Радченко, – чужие люди, но мы должны использовать их. Лучше дать им перехватить, нажить, цапнуть – но двинуть и для нас дело, имеющее исключительную важность для РСФСР». Сколько можно понять, изобретатели требовали за национализацию открытых ими «секретов» от 5 до 12 процентов стоимости производства; например, в декабре 1921-го Ленин рассматривал проект «Торфит», который позиционировался как «наш новый союзник против разрухи». (Быстро отчеканен был и слоган: «“Торфизация” – родная сестра электрификации и ее помощник».) «Специалист-любитель» открыл способ обрабатывать торф таким образом, что он становился «легче воды, тверже камня»: «можно делать дома, избы, бараки, черепицу, лодки, ульи, посуду, колеса, лопаты, игрушки». Перед тем как перейти к разговору о деньгах, изобретатели обычно напирали на то, что продукцию, произведенную по их рецептам, можно экспортировать за валюту или что «иностранцы уже пронюхали и пытались купить секрет».
Если верить писателю М. Первухину, то Россия-на-Капри насчитывала к 1911 году тысячу человек – хлестаковское наверняка преувеличение, стольким здесь не прокормиться. Экономическая подоплека проживания свиты Горького на острове по сей день остается загадкой – если исключить маловероятную возможность того, что в их содержании принимал участие непосредственно пролетарский писатель. Власти Капри, несомненно, знали, что на вилле у Горького собираются не просто интеллигенты, а именно карбонарии – но авторитет Горького служил защитным полем для всей колонии.