– Как это? – неприятно удивился Конкин. – Там моя женщина! Я с тобой! Пусть Слюсарь остается, он тюфяк, штаны-то без одышки не наденет, обделается. А я еще в силе, поднимусь!
Конкин замолчал, уставился в ковер. Он был опустошен – и морально, и физически. Единственное, чего сейчас хотел, – упасть на эти яркие узоры и забыться, уснуть и чтобы проснуться уже на Земле, в постели рядом с женой, слыша ее тихое похрапывание. На кой черт ему эти страсти?! На кой черт ему новая планета?! Да пропади она пропадом!
– Надоел ты уже. Три года одно и то же талдычишь! Три года я эту муйню слушаю! Когда-нибудь сломаю тебе шею! И ты наконец-то заткнешься!
Вначале Зимин брезговал мародерить, одно дело – искать документы, информацию, и другое – обшаривать вещмешки в поисках денег. Но потом ему стало все равно. Вообще все равно. Все равно, как машине-вездеходу, которая влезла в глубокие, скользкие глиняные колеи и ползет вперед, загребая всеми четырьмя колесами, сотрясается, натужно ревет движком, виляет, но никак не может уйти в сторону, не в силах покинуть набитую дорогу.
Мезенцева передернула затвор «калашникова», и длинная очередь ушла поверх голов, прямо в небо. В толпе кто-то взвизгнул, женщины бросились в стороны, на месте остались стоять только Мезенцева, Бродина и Настя – бледная как мел.
– Брат? А куда делась должница?! Вы знаете, что она должна около тридцати миллионов рублей?! Вы вообще там башкой думаете?