«Перелиняла из малька во взрослую рыбину», — сказали бы у нас, но суть была одинакова.
Сирень и черемуха, конечно же, давно отцвели, теперь настало время душистых роз и пышных гортензий, гордых мальв и изысканных лилий и еще каких-то ярких цветов, названия которых я не знала. А вот какой-то упрямый соловей все свистел да щелкал где-то в зеленых зарослях. Может быть, этой весной он остался без подруги, но все еще не терял надежды отыскать ее?
— Ты рассказала мне свою историю, как умела, — негромко сказал Эрвин и чуть пошевелил крылом — мне будто теплый плащ на плечи накинули… Вот, значит, во что закутывали меня тем зимним вечером! — Теперь моя очередь поведать свою.
Он невесело улыбнулся и потянулся за веткой сирени, спрятав в ней лицо.
— Я уж ног под собой не чуяла, — задумчиво произнесла Берта и, видно, забывшись, сняла с пояса кисет и принялась набивать трубку. — Думала, еще немного — и точно в воду соскользну, еще и ветер холодный с моря задувал, озябла я. Если б не успела, пока риф под воду не ушел, ракушек насобирать да съесть, точно бы от голода ослабла и упала. И вдруг смотрю — акул как ветром сдуло! Вот только плавники кружили у самых моих ног, зубы чуть не у пяток клацали, — и не стало их… — Берта выдержала паузу и продолжила: — Тут гляжу я — идет большая волна, и думаю: вот теперь уж точно смоет! Но не тут-то было… Из волны этой подымается рыба — не рыба, кит — не кит, осьминог — не осьминог… Словом, большое, черное, блестящее и вроде как с длинными щупальцами.
— Нет, постой, — она схватила меня за руку. — Это чей-то чужой смех… Эрвин смеется совершенно не так, а слуги уж точно не гогочут во все горло! И голоса… слишком много мужских голосов! Я слышала их прежде…