Я вдохнула поглубже, потом указала на портрет, на Эрвина, и еще раз, и еще, посмотрела выжидательно.
Что делали со мной, я уже не чувствовала. Помню только, как меня подняли на руки и взгромоздили на лошадиную спину, а потом меня окутала тяжелая шелестящая ткань, еще хранившая тепло владельца. Ну а стоило мне немного отогреться, как я канула в беспамятство и не запомнила ни бешеной скачки («Погоняй, Ганс, погоняй!» — слышала я время от времени сквозь посвист ветра), ни того, что было потом.
Фея корчилась так, что едва не сорвалась с гарпуна. Я видела ее искаженное ужасом лицо, но не испытывала даже тени жалости. Даже пронзенную гарпуном акулу можно пожалеть: ведь она просто охотится ради пропитания, и ей нет дела, сильно ли страдает жертва перед смертью, было бы брюхо набито! Кого угодно я могла пожалеть, но только не это существо, наслаждавшееся чужими страданиями!
— Я думала, это мне привиделось, — сконфуженно произнесла она. — Киты, ночное море, русалки… и… ой, этот ужасный напиток!
Миновал праздник урожая. Год выдался богатым: я остановила дожди как раз вовремя, чтобы зерно и плоды успели как следует налиться и вызреть, но не сгнили от сырости.
— Верну я тебе хвост, — усмехнулась она, заметила мой испуг и добавила: — На время. Но если хочешь, могу и насовсем оставить!