Мама и Каори напомнили, что пора делать снимки на память. Мама даже всплакнула, пообещав самолично заняться составлением голографического альбома. Сказала, что каждый вечер будет его просматривать, любуясь своей драгоценной дочкой. После этих слов нас с Каори тоже потянуло на сантименты. Правда, на меня тут же шикнули, велев поберечь макияж. До окончания праздника осталось совсем немного.
Свет был приглушен и лился откуда-то снизу, слегка подрагивая, как желе, и разбрасывая по потолку причудливые тени, глядя на которые реально тянуло в сон.
Если бы не страх перед сержантом, народ бы возликовал во все горло. А так в зале по-прежнему стояла тишина, нарушаемая лишь голосом радаманца. К чему, к чему, а к дисциплине за эти дни нас приучили. Так что не такие уж мы и безнадежные тупицы и вовсе не клинические идиоты, коими постоянно нас именует Флар.
– Проходи, Таро, – и снова переключился на Олера и Вилара.
И снова я почувствовала, как на меня накатывает волнение. Не неприятное чувство, предшествующее страху. То, другое, от которого сладко щемит сердце и так и тянет запеть или пуститься в пляску.
Оставив флаер прямо на тротуаре (не я одна такая, и всех все равно не оштрафуют), с тоской оглядываю унылый пейзаж. Площадь кишит народом. Те, кто пришел пораньше, заняли наиболее удобные места – устроились прямо на руинах здания Советов, уселись на поваленные колонны, полуразрушенные мраморные ступени, теперь поросшие сорняком. Остальные внимают стоя. Люди шумят, откликаясь на красивые фразы инопланетных ораторов.