Не только старый десятник приподнял брови в немом вопросе.
Когда первые повозки въехали на мост, тот заскрипел, застонал, но устоял. Кеннет занял место на обочине, жуя кусок сушеного мяса, закусывая его сухарем и не отрывая взгляда от мужчины посредине конструкции, в каких-то восьми футах под выложенной досками поверхностью моста. Мужчина устраивал спектакль, сидя на поперечной балке. В одной руке он держал флягу с вином, в другой – куриную ножку и как раз завтракал. При этом болтал ногами над тридцатиярдовой пропастью с таким выражением лица, словно был на прогулке и словно над головой его не проезжали один за другим тяжелые фургоны, груженные балками и колодами.
Остановились. Девять шеренг колесниц: три, перерыв, три, перерыв и последние три. Три Потока по двести повозок каждый. Строй шириной в триста ярдов, глубиной в сто пятьдесят. Дер’эко осмотрелся по сторонам, между крайними лошадьми первого ряда можно было протянуть веревку, и ни одна упряжка не выставила бы из-за нее головы. Его Волна.
– Такой, что не может отвернуться от побитого ребенка? Она жестокая. И… больно!
– Я намереваюсь пойти спать, Инра. Можешь закрыть дверь.
Только вот гости их наведались и в конюшню. Кайлеан знала об этом уже на середине лестницы, поскольку в воздухе все сильнее чувствовался аромат смерти. Не только запах крови, но именно смерти, вони распоротых животов, лимфы, а прежде всего страха. Именно так она чувствовала: страх, этот особый род пота, выступающий на коже, когда живое существо оказывается нос к носу с перехватывающей дыхание опасностью, перед которой нет спасения. У смерти – собственный запах.