– Да. Хотя и не так, как се-кохландийцев. Вас они, скорее, презирают. Не говорят прямо, в чем дело, а я не расспрашиваю, поскольку пришлось бы тогда выдать, что я знаю их язык, но, вспоминая верданно, они сплевывают и растирают слюну ногою, а это – самое большое оскорбление, какое может выказать сахрендей. А вы? Чем они перед вами провинились?
Некоторое время офицер казался потерянным. Может, надеялся увидать отсюда нечто большее, какое-то указание, знак на горизонте, место, которое привлекало бы своей инаковостью. Ничего подобного. Если речь шла о выборе дальнейшей дороги, самым осмысленным казалось прикрыть глаза, несколько раз провернуться на пятке и отправиться в сторону, куда укажет нос.
– Мы ненавидели вас, словно заразу. Все эти годы. Мечтали о том времени, когда вы придете, – а мы сожжем ваши фургоны, убьем лошадей и, стоя над их трупами, выкрикнем собственные имена. Но время шло, а вы не возвращались. Ненависть застывает – не много таких, кто умеет бесконечно поддерживать ее. Мы росли, создавали семьи, сражались и убивали, защищая их. Родились у нас дети, смех которых вытапливал жар из сердец. Осталась пустота. Даже когда вы вернулись… когда выехали на возвышенность… ненависть и злость вернулись, но на короткое время. Если бы вы вернулись и снова сбежали, мы бы не преследовали вас. Сражались бы с вами, но без того гнева, который мы надеялись найти. Но как… как нам было сказать, что это мы? И кому нужно было это говорить? Тем, кто выбрал лошадей вместо собственных детей? Даже когда нет гнева, остается гордость.
Он схватил ее за ногу, придержал. Впервые на лице парня появилось столь явственное чувство. «Не уходи, – просил он взглядом, – не уходи».
– Не вставай. Хорошо… жара нету… несмотря на нервы.
Кеннет осмотрел его: ничего необычного – кусок кожи для шнуровки кафтана.