Я тот, кому воробышек сегодня на двери оставила новогодний подарок и научила танцевать. И кому была всего лишь благодарна.
– Привет, – бросает мне лениво, сидя в постели, и отворачивается. – Есть будешь, Жень? Я суп сварила, с лапшой, – говорит, щелкая пультом. – Вон, еще теплый, на столе. Не такой как у тебя, конечно, но вроде тоже ничего получился.
Он замирает, как будто пойманный моими словами в клетку, затем, очнувшись, не спеша задвигает зеркальную дверь шкафа и поднимает глаза на свое отражение. Медленно скользит взглядом по хмуро сжатым в тонкую жесткую линию губам, по колючим глазам, холодно сверкающим в обрамлении теней, пробравшихся под кожу век, и по заросшим темной щетиной скулам.
– Т-то есть? – не понимаю я. Вновь поднимаю глаза и смотрю в жесткое лицо. – Какой еще натурой?
Я была уверена, что он не примет моего согласия на предложение его отца и уедет – причина слишком глубоко спрятана, чтобы он сумел рассмотреть ее, а то что видно, иначе как глупым девчоночьим упрямством не назовешь, – и даже приготовилась топать пешком через все Черехино до шоссе, намереваясь сдержать слово и ни о чем не просить парня. А он, не спрашивая, привез меня в Гордеевск. А ведь у него наверняка на вечер были планы и, возможно, назначенная с кем-то личная встреча.
– Что?.. О Господи! Нет, Воробышек, – Люков шагает навстречу, но поздно, я уже трусливо пячусь назад, поменявшись в лице. – Конечно, нет!