– О-ох! – торможу, застопоренная на бегу чьей-то крепкой рукой, и машинально надвигаю на переносицу тут же сползшие на нос очки. – Извините, – тороплюсь у незнакомца испросить прощение за отдавленный носок обуви и отворачиваюсь. – Отпустите, пожалуйста, я спешу!
– Нет! Пожалуйста, Игорь, не тронь его! – тонкие руки птички, взметнувшись из-за плеч незнакомца, касаются чужого лица, и я тут же надстраиваю над оскалившимся в болезненном рыке зверем холодные клети, временно остужая пыл, заставляя его в бессильной ярости скулить и царапать когтями ледяной пол. – Он просто здесь живет. Он ни при чем, слышишь! Я сейчас соберу вещи, и мы уйдем! Уйдем, обещаю…
– Ты согласилась… – выдыхаю я, встречаясь с птичкой глазами.
Красная пелена омывает взгляд, и зверь вырывается из клетки. Дает выход вскипевшей ненависти, оскаливает в злой хватке клыки, выпускает когти, желая рвать… но тут же испуганно скуля, прижимает морду к полу, увидев ломаное падение птички.
– Ни черта себе! Слышь, Грег? А они нехилое гнездышко себе обустроили! Твою мать! Мне бы так жить! Ты уверен, что твоя с нариком?.. Не похоже.
Потому что даже человеческому участию и сочувствию отмерена мера.