– Воробышек, прости. Я не знал, не думал, что ты… Черт! Не должен был… так…
– Зачем? – удивленно распахивает девушка уставшие глаза, медленно смаргивая сон с длинных ресниц, и я ловлю себя на том, что смотрю в них, не отрываясь.
На ее лице проступает такое искреннее удивление, что я спешу развернуть птичку в сторону старенького комода-трюмо, располовинившего коридор, и лежащей на нем записки.
– Доброе утро, Семеновна, – здоровается с соседкой, не глядя на высунутый в дверную щель морщинистый нос. – Как спалось? – хмуро интересуется. – Надеюсь, плохо. Мне сегодня подружка попалась на редкость заводная, всю ночь спуску не давала. Вот, еле выпроводил, – кивает на меня, застывшую статуей на площадке. Неожиданно обнимает за плечи, подталкивая к лифту. – Давай шевелись, Воробышек! Все равно на большее меня не хватит.
– Сочтемся, снегурочка, – неожиданно уступчиво отвечает продрогший на ветру паренек и улыбается мне щербатой улыбкой, а я думаю: интересно, есть у Люкова елка или нет? – Вот столько будет в самый раз! – ловко выхватывает из моих пальцев небольшую купюру и, шмыгнув носом, кричит вдогонку. – С наступающим!
Танька стреляет в меня изумленным черным глазом и недовольно поджимает рот.