Через два часа он испустил дух на руках у министра обороны. Он умер от тоски и от чрезмерной склонности к обобщениям. Других причин вроде бы не было, а вскрывать мы его не вскрывали, потому что вскрывать было бы противно. А к вечеру того же дня все телетайпы мира приняли сообщение. «Смерть наступила вследствие естественных причин». Чья смерть, сказано не было, но мир догадывался.
Однако обоняют и лирические герои некоторых поэтов, например Кузмина: «И я, поверь, привстав на лапах, / Расширив ноздри, уши, рот, / Небесный обонял бы запах…» («Мими-собачка», 1918). У Ахматовой указывается, что можно обонять «свежих лилий аромат» («Тот же голос, тот же взгляд…», 1909).
«– Магазин еще закрыт, но Маруська уже там. Надо только зайти со двора и постучать – помнишь тему рока в Пятой симфонии Бетховена? И в деревянный лоток окошка, куда хлеб разгружают. Лоток выдвинется. Туда положишь деньги из расчета два восемьдесят семь за поллитра и по полтиннику сверху за неурочность и смягчение Маруськиной неподкупности. Всегда нужно мужественно малостью польстить женской неуступчивости» (Там же. С. 106).
А Максим Горький писал с Капри: «Приехавшая сюда рабочая публика – чудесные ребята, и я с ними душевно отдыхаю от щипков и уколов „культуры“. В то же время, по мере возможности, они знакомятся с культурой истинной – были в Неаполитанском музее, в старых церквах, в Помпее, будем и в Риме. Хорошо они смотрят, хорошо судят, и – вообще – хорошо с ними демократической моей душе!» (письмо М. Коцюбинскому от 15 сентября 1909 г.).
Все это я видел совершенно отчетливо, и свидетельствую об этом миру. Но вот всего остального – я уже не видел, и ни о чем не могу свидетельствовать. Краешком сознания, самым-самым краешком, я запомнил, как выходящая в Орехове лавина публики запуталась во мне и вбирала меня, чтобы накопить меня в себе, как паршивую слюну, – и выплюнуть на ореховский перрон. Но плевок все не получался, потому что входящая в вагон публика затыкала рот выходящей. Я мотался, как говно в проруби.