У Гумилева встречаются сходные признания: «Возьмусь за книгу, но прочту „она“, / И вновь душа пьяна и смятена» («Сомнение», 1911); «Я печален от книги…» («Современность», 1911).
– Грустью, должно быть, – ответил он. – Грустью и жалостью.
Ну как тут не прийти в отчаяние, как не писать о мужике, как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ – пишет и пьет, и пьет, как пишет. А мужик – не читает и пьет, пьет, не читая. Тогда Успенский встает – и вешается, а Помяловский ложится под лавку в трактире – и подыхает, а Гаршин встает – и с перепою бросается через перила…
(«Размышления современного интеллигента», 1911)
Кроме того, здесь явственно проступает отсылка к классическому силлогизму: «Человек смертен. Сократ – человек. Сократ смертен».
«[Рассказчик]…детально разрабатывал приглашение в Париж трех тысяч инквизиторов для публичного сожжения на площадях всех потребляющих аперитивы. Потом выпивал стакан абсента и, охмелев, декламировал стихи святой Терезы, доказывал ко всему привыкшему кабатчику, что еще Нострадамус предугадал в „Ротонде“ питомник смертоносных сколопендр, а в полночь тщетно стучался в чугунные ворота церкви Сен-Жермен-де-Пре. Дни мои заканчивались обыкновенно у любовницы, француженки, с приличным стажем, но доброй католички, от которой я требовал в самые неподходящие минуты объяснения, чем разнятся семь „смертных“ грехов от семи „основных“. Так проходило мало-помалу время» («Необычайные похождения Хулио Хуренито», гл. 1).