Но почему-то до разговора с ней эта простая мысль не приходила мне в голову.
Сирил прав, но с этим знанием трудно жить. Ведь даже моя неразделенная любовь к Золоту, мой кошмарный сон про Жука – просто эхо веры, что в мире есть какой-то прочный и надежный смысл, какая-то инстанция, превосходящая меня самого.
– И вы попадете, Дима, – ответил Капустин. – Не сомневайтесь. Даже эта хусспа не поможет.
У нас с Сирилом есть излюбленное местечко за большим валуном. Мы лежим там в тени в знойный ленивый полдень (альбиносам нельзя загорать), и Сирил играет с моей окладистой бородой. А я гляжу сквозь ресницы на Небо Европы (тут, конечно, скорее, Африка, но в бытовом плане вполне Европа) и слушаю плеск волн. Я думаю, что Россия тоже когда-нибудь станет такой вот Европой, и постепенно мы с Сирилом все меньше и меньше будем работать на вату, но успеем за это время состариться, и вряд ли это окажется хорошо в смысле семейных доходов.
Вернувшись за стол, он сел в кресло, достал из пакета большую старомодную камеру-поляроид, поднял ее на ладони и уставился на нее, как Гамлет на череп.