Смотрю в пол. Краска на досках облупилась – образовался верблюд, лежит себе на полу. Хорошо им, верблюдам, в теплых краях. Могут на все плевать. Даже не видя Севы, чувствую его облегчение: я не подал виду, что с ним знаком. Мне достало смекалки, чтобы понять, что пересыльный пункт – не лучшее место для узнаваний.
В ближайшем пабе выпили пива, я – безалкогольного, а Платоша – немецкого нефильтрованного. Вообще говоря, настроение Платошино в последние дни чуть улучшилось. Нет, не то слово – изменилось. Радостнее он не стал – стал спокойнее, и это уже сдвиг.
Смысл его частей мне недоступен – за редкими исключениями. Например, когда священник спрашивает каждого, по свободной ли воле он венчается. Или когда оба пьют из одной чаши. Берет за душу.
– Спасибо тебе, Николай, – говорит она и скрывается в нише.
Весь день пытался печатать на компьютере. Чувствовал себя первопечатником.
Всё думаю о природе воспоминаний. Неужели то, что хранит моя память, – это всего лишь комбинация нейронов в голове? Запах рождественской елки, стеклянный перезвон гирлянд на сквозняке – это нейроны? Треск бумажных полосок на оконной раме, когда ее открывают в апреле и квартира заполняется весенним воздухом. Заполняется негромкой беседой с улицы. Вечерним стуком каблуков по тротуару, гудением ночных насекомых в плафоне лампы. А наше с Анастасией трепетное чувство, о котором благодарно помню и помнить буду до конца жизни, – тоже нейроны? Шепот ее, сбивающийся от смеха на голос, аромат ее волос, когда она лежит рядом.