— Послушайте, полковник, насколько я знаю, за всю войну из 60 аэропланов «Илья Муромец» было сбито противником лишь две машины — штабс-капитана Озерского и поручика Макшеева. Зато имелись случаи, когда такой аэроплан прилетал даже на одном моторе, когда остальные три выходили из строя. И я не верю в то, что при полете в глубоком тылу из строя выйдут все моторы.
— Я думаю, что не стоит принимать скоропалительных решений. Предлагаю до окончания всего дела поселить вас под замком в подвале Ставки. А потом решим, что с вами делать…
— Я приказываю всем вернуться по своим местам! Я не допущу анархии и беспорядков!
— Дык, не пойму я, за что нас расстреливать-то? Да и по какому-такому закону расстреливать? Мы ж мятеж не поднимали! Да и решили мы уже все!
Что-то в романе накладывает на прошлое отпечаток нашего настоящего. Но что-то, наоборот, проецирует перипетии и стремления прошлого на день сегодняшний, заставляя взглянуть на происходящее вокруг нас под другим углом зрения.
Хмурый я смотрю в окно автомобиля сквозь отражение в стекле своего генеральского погона с императорским вензелем. За окном была Гатчина 1917 года. За окном ходили люди, одетые по моде этого времени. За окном ездили какие-то сани. За окном переругивались извозчики, а их хмурые лошади щедро украшали грязный снег дороги своим хмурым навозом.