Я думала о Джесс весь день, не в состоянии ни на что переключиться от увиденного утром. Что заставило меня подумать, что у них что-то не так? На таком расстоянии я не могла разглядеть выражения ее лица, но по ее виду чувствовалось, что она была одна. И не просто одна – одинока. Может, так и было; может, он отправился в одну из тех жарких стран, куда летает спасать жизни. И она скучает по нему, беспокоится, хотя и знает, что по-другому он не может.
Он качает головой и выглядит таким подавленным и расстроенным, что у меня опускаются руки. Сил больше нет терпеть. Иногда мне хочется ее убить!
Но больше всего мне стыдно за то, что хочется вернуться.
Я скучаю по своей работе в галерее, когда я прихорашивалась, делала прическу и разговаривала с умными людьми об искусстве, или фильмах, или просто болтала ни о чем. «Ни о чем» казалось большим прогрессом по сравнению с разговорами с Анной. Господи, какая же она зануда! Такое впечатление, что когда-то она могла говорить о чем-то другом, но теперь – только о ребенке. Тепло ли малышке? Не жарко ли ей? Сколько она выпила молока? И она постоянно находилась рядом, отчего я чувствовала себя чем-то вроде запасной части. От меня требовалось присмотреть за ребенком, когда Анна отдыхала, дать ей возможность перевести дух. Перевести дух от чего именно? Она сама ужасно нервная. Не сидит на месте ни секунды и все время суетится. Каждый раз, когда проходит поезд, ее передергивает, а звонок телефона заставляет вздрагивать.
– У меня была рана на голове, Том. И шла кровь.