Это была уступка, он её сделал, ожидая, что они тоже уступят. Но они не уступили.
— Извините, я пошутил, — потупился Цветаев так, как должен был потупиться любой ущемлённый русский на его месте. — Я завтра приду!
Он сунул номера в бездонную яму, на дне которой шумела вода, и вышел рядом с обувным магазином «Бумеранг» на Житомирской. Тускло горели редкие фонари, и витрины на первых этажах были забиты фанерой. Над головой в распахнутое окно истерически орал дебилятор: «Ми не припустимо перемир'я! Ми блокуємо урядовий квартал і змусимо їх воювати! Ми не здригнемося і дамо відповідь жорстко!»
«Ёлку» долго и нудно разбирали до сумерек, но так не закончили. Никто никуда не спешил, всё делалось через пень-колоду, даже охранники устали охранять и принялись отчаянно зевать. За день работы пленным выдали бидон воды на всех и какую-то еду, которую они сыпали в рот.
Не задерживаясь ни на мгновение, не поднимая головы и не излучая радость, как заблудившийся турист, Цветаев подошёл к подъезду и с облегчением вздохнул, хоть в этом повезло: домофон был сломан. В фойе среди пыли и запустения сидела консьержка и вязала на ощупь.
— Сам же говорил, что ночью на майдане стреляла вся площадь, — упрекнул его Пророк.