Романов ощутил, как от злости становятся тесными сапоги — сводило пальцы ног.
Гнусно и умело — очень умело, — играя на слепых материнских инстинктах, на неизбежном чувстве ревности за ребенка к мужу, на страхе за «моего мальчика», психологичка быстро сломила сопротивление женщины, твердо внушив ей, что вчера еще безоглядно любимый человек смертельно опасен для сына. А свободное время мальчика лучше занимать чем-нибудь спокойным — например, рисованием в изошколе.
— Вроде того тоже… Лех, слышишь? — окликнул парня Дальнобой.
— Не дойдем, — ответил досафовец. Поморщился: — Мы и так восьмерых убитых бросили… А тут вон как получилось — пулеметами всех положат.
— Я даже плакал по ночам, — признался он, пряча глаза. — Как подумаю, что утром надо опять что-то делать… а пальцы не гнутся даже, и вся ладонь в крови… чуть подживет — и опять… Просто, понимаете, — он выпрямился, глянул в лицо Романову почти зло, — я же не могу себе приказать не думать! Ну не могу же! А есть вещи, которые надо сразу, прямо сразу записывать! И что?! Как быть?!
— Но тут дети… — Романов осекся, увидев, как вырвавшийся из боковой улицы на круговую трассу серебристо-зеркальный джип легко переехал двух голых девочек десяти-двенадцати лет, упоенно ласкавших друг друга прямо посреди дороги рядом с большим кегом пива. Хлынувшая кровь, смешанная с желтой отравой из бочки, хлестнула по джипу, он вильнул и завалился боком в дренажную канаву; из машины никто не вышел, она так и осталась стоять, словно серебряный гроб из детской страшилки. Одна из девочек, еще живая, истошно-пронзительно кричала на одной ноте, но этот крик не привлекал, да и не мог привлечь ничьего внимания в атмосфере, царившей на улицах.