Но в результате Романов остался в пустом, без чиновников, здании.
Они все мечтали быть танкистами. Весь их класс. Точнее — все мальчишки из него. И по крайней мере он — стал. Хотя ему — с его ростом! — в танке было ой как нелегко. Но уж больно замечательной была его реакция. Сколько раз она всех выручала…
Он бросил в ручей камешек. Булькнуло солидно, густо. Поднял голову, осмотрелся. Оказывается, уже начало темнеть… да нет, стемнело уже почти, и за спиной колебались огни нескольких костров. Романов поднялся на ноги, постоял еще немного, глядя на уже почти привычно горящие заревом облака на горизонте. И повернулся на звук — около костров запели. Запели незнакомую песню.
— Оль, давай договоримся так — ты ничего не спрашиваешь… и не пытаешься бежать сейчас, когда я буду занят. Нет, я не буду в тебя стрелять и даже догонять не буду. Просто глупо.
На миг Романов себе представил, как летом 1942 года в штабе Чуйкова кто-нибудь в споре о положении на фронте бросает собеседнику обвинительным тоном: «Мерзкий перс, осквернитель святынь!» Да еще на древнегреческом бы ляпнул это… Наверное, было бы много хохоту. А буде обвинитель стал упорствовать — позвали бы военврача, лечить спятившего…