– Кажется. – Олег вытер вспотевший лоб – в комнате было жарковато, да еще чай… – А эти… инсектоиды – они какие?
– Забудь, – отрезал Кречет. – Это пустоши. Это Центрум. Делай то, что должен, и… и все. Понял?
«Вот тут я и напьюсь! И-и-эх, расступись, орда, Русь идет!!» – пронеслась в голове Олега бесшабашная мысль. Вспомнилась песня Высоцкого: «Рупь – не деньги, рупь – бумажка, экономить – тяжкий грех! Эх, душа моя – тельняшка, сорок полос, семь прорех!»
С трудом, на четвереньках, ползу туда. Пахнет порохом и гарью. Вижу ноги в унтах, торчащие из-за корпуса паровой машины. Свистит ветер. Кокпит с пулеметом разбит, половины стекол нет, пилот лежит на спине под сиденьем стрелка. У него обожжено лицо, меховой воротник тлеет, скрюченная рука торчит в проходе. Случайно касаюсь ее, и мертвые пальцы сжимаются, ухватив меня за запястье. Кажется, это называется «мертвая хватка». С трудом освобождаюсь, забираюсь на липкое сиденье, залитое какой-то дрянью.
– Нас было два друга. Я и Леван Гергадзе. Мы выросли в одном тбилисском дворе, наши бабушки дружили, а наши родители занимали друг у друга деньги до зарплаты. Это было странное время, небогатое, но очень светлое. Помню, как просыпаюсь утром, выхожу во двор, он у нас маленький был, между нашим домом и домом Левана. Во дворе тень лежит, густая, синяя почти, а небо наверху как будто из стекла, а через проход… через арку, которая ведет во двор, бьет солнце так, что асфальт кажется покрашен желтой краской.
– Костыль, мы сейчас, типа, в одной лодке, поэтому скажи честно, я не обижусь: если бы все шло по плану, ты убил бы меня там, на болотах?