— Ага, вы уже мирно беседуете? Любезный господин Скалигер, для вас есть любопытная задачка…
— Ага, как бы не так! Видели бы вы меня тогда… Тогда мне было всего шестнадцать, а теперь — двадцать шесть, и я родила восьмерых детей, любезный господин д'Артаньян…
И он подумал про себя, что судьба, наконец-то, предоставляет желанный случай, — вот только как прочесть ее указания, пока что писанные неведомыми письменами?
Возможно, кому-то из наших читателей, отличающихся особенными монархическими убеждениями, покажется несколько печальным тот несомненный факт, что д'Артаньян вошел в Лувр с малого подъезда, не испытывая ни волнения, ни трепета перед аудиенцией у короля. Однако в оправдание нашего героя стоит привести сразу несколько весьма, думается, весомых соображений. Во-первых, гасконцы не приучены трепетать перед кем бы то ни было. Во-вторых, в те времена меньшей свободы, но большей независимости, когда десятилетия оставались еще до правления Короля-Солнца, окончательно претворившего в жизнь заветы Ришелье по усмирению буйного дворянства, всякий дворянин считал короля лишь первым среди равных, и не более того. В-третьих, трепет и преклонение перед монархом сохранились разве что в глухой провинции, где королевская особа, так никем в жизни и не увиденная, порой являет собою лишь отвлеченную, блистающую идею. Д'Артаньян же успел, пребывая в кругу столичных гвардейцев и завзятых игроков, наслушаться достаточно, чтобы понять: этот король — лишь бледная тень своего великого отца, не совершивший в своей жизни ничего не то что выдающегося, но мало-мальски примечательного…
— Черт возьми, что это ты делаешь, бездельник? — воскликнул д'Артаньян, когда Планше, закончив читать, свернул письмо первоначальным образом.
— Ваша светлость! — возопил он, размазывая слезы по толстому лицу. — В чем я провинился?!