Думается, всего приведенного достаточно, чтобы убедиться: достопочтенный Хоменко сунулся в воду, не зная броду. Результат закономерен. Можно, конечно, и дальше разбирать нелепицы, которыми обильно усыпан его опус. Но надо ли?
По-иному сложилась судьба Руси Юго-Западной (Малороссии), подвергшейся польскому влиянию. Это влияние существенно отразилось на культуре вообще, и на языке, в частности. В результате малорусские народные говоры представляли собой пеструю русско-польскую смесь. «Польскому влиянию, прежде всего, попала Южная Русь,— писал И. И. Огиенко.— Влияние это началось рано,— уже в XIV веке в южнорусской речи есть полонизмы. Влияние это с течением времени все разрасталось и дошло до того, что ополячилась почти вся южнорусская знать. О языке и говорить нечего: литературный южнорусский язык, особенно XVII века, сплошь пересыпан полонизмами». Последствия полонизации сказывались долго. Как замечал ученый в 1915 году, «современная малорусская речь содержит в себе весьма много заимствований из языка польского» {578}. (Через два года разразилась революция, и Огиенко вместе с другими украинофилами принялся распространять легенду о древности самостоятельного украинского языка. Но это была уже не наука. Это была политика.)
И, конечно же, совершенно неприемлемыми являются комментарии Павлюка к «истории с Машей». Он, правда, называет этот «инцидент» «неприглядным», но считает его исчерпанным на том основании, что Шевченко извинился перед Сошенко. Однако пострадавшей стороной был не только и не столько Сошенко, сколько Маша. История с ней — большое пятно на совести Тараса Григорьевича, которое еще более увеличивается в свете его творчества. Указания на «донжуанство» Пушкина никого не оправдывают. «Донжуанство» еще не синоним подлости. Кроме того, сравнивать двух литераторов неправомерно. Пушкина справедливо ценят как великого поэта. Но никто никогда не выставлял его в качестве образца для подражания, человека несомненных моральных принципов, могущего служить примером для юного поколения.
«Программа „требует“ знать образцы устного народного творчества украинского — наши думы,— конкретизировал украинизатор далее.— Масса слушателей знает их в основном тогда, когда сам преподаватель прочитает их во время одной из бесед, а так как преподаватель это выполняет редко, то и выходит, что слушатель сам не читает, значит и не знает… Выяснено, что такое творчество знает не более 4—5 % всех проверенных слушателей. Но не лучше дело выглядит и с новой украинской литературой. „Энеиду“ Котляревского знает очень незначительная часть слушателей (хорошо, если хоть отрывки из хрестоматии Плевако). Масса слушателей, как это ни странно, жалуется обычно на непонятность „Энеиды“… Всю „Энеиду“ среди проверенных слушателей знает 5—7 %» {356}.
По мере распространения просвещения возрастало количество пользующихся литературным языком, общим для малорусов и великорусов, и, соответственно, сокращалось число говорящих на просторечиях. Никакая «русификация» к этому процессу отношения не имела. Запреты и гонения, о которых сегодня модно говорить, касались совсем другого.