Трава вокруг была на удивления мягкой. Никаких колючек и старых жестких стеблей. Набитый едой живот, теплое, но не жаркое солнце, легкий освежающий ветерок… И возможность валяться на шелковой траве. Разве не это есть счастье?
Вспомнила о Павле. Ах, Павла, Павла… И ни одной мысли о мести. Правда возникло желание прийти к любимой подруге в комнату и объявить, что та свободна и может катиться ко всем чертям! Намекнуть, будто это личная Галина заслуга и именно ей Павла обязана своей свободой. Галя отправилась на кухню. Осмотрела двух смутно знакомых женщин, может даже тех самых, что сдали ее в день побега. А может и нет, какая по большому счету разница? Спросила о Павле. Оказалось, Павлы больше нет. На тупой вопрос, где же она женщины ответили, что ее нет вообще, то есть в живых. Наказана за связь с одним из бойцов за спиной Тарзана. Расспрашивать подробности Галя не стала, сердце сжалось от боли, будто она потеряла не врага, а родственника, пусть не самого близкого человека, но все равно одной с ней крови.
Первый удар тот пропустил. Не оттого, что не ожидал, а оттого, что застыл столбом от Маськиных слов. Почему она это сделала? Обвинила его во всем…
— Ну как сказать, — Килька старательно подбирала слова. — Если очень коротко, то одна пропавшая экспедиция — это случайность. А вот две пропавших — уже система. В появлении системы всегда виноваты люди. А ищут нас совсем не дураки.
Тогда Конфетти молча толкнула дверь и вошла. Машка лежала на кровати, откинувшись на высокие подушки, но одета была чисто, умыта и причесана, коса живописно лежала на вздымающейся груди (по мнению Конфетти, чересчур оголенной для находящегося при смерти человека). Огромные глаза на бледном лице окрасились гневом при виде стоящей на пороге гостьи.
Отец Илья планировал оставить после себя две полноценные семьи. А осталась одна. После Алешкиной смерти он прожил еще два года и все это время почти круглосуточно держал Кильку рядом. Он рассказывал, постоянно рассказывал, днем и ночью рассказывал множество разнообразных вещей.