— Покой — на погосте! — неожиданно обозлилась Охотница. — А я — живая. Не забывай.
— Не знаю, — плечи монаха опустились. — Я иду за ней уже второй год. Пражская курия.
— Вот спасибо, сыночек, за «курву»! — Отец Йожин, расчувствовавшись, кинул в рот кусок кнедлика и запил темным «козелом», а, прожевав, уточнил. — Мирослав, это тот, что на глистявого медведя похож, тощий, жилистый и вечно сердитый? Который все никак решить не может, то ли из Дикого Поля в Чехию занесло, то ли от черкесов прибило?
Старый не ответил. Лишь улыбнулся, будто кот, обожравшийся ворованной сметаны.
— Это где «у вас»? — подначил Швальбе. Происхождение сержанта давно стало притчей во языцех, загадкой слишком скучной, чтобы специально ее разгадывать, но достаточно занимательной, чтобы не забыть совсем.
Шуршание меж тем переместилось на ставни, Йожин панически начал вспоминать, закрыл ли их изнутри, когда природа звука снаружи изменилась. Шорох превратился в скрипящий скрежет, пронзительно ввинчивающийся в уши. Так скрипит дерево под долотом резчика. Или под длинным острым когтем.