Мирослав взвесил пистолет на ладони и убрал в кобуру.
Вспышка ослепила Байцера сквозь плотно сомкнутые веки, полоснула, как бритвой, в уши ударил оглушительный звон, металл будто вскрикнул от боли. Когда монах сумел протереть слезы, хлынувшие обильным потоком, то увидел, как падает в грязь ландскнехт. С протяжным всхлипом Густав осел на землю — в лице ни кровинки, губы посерели, как у покойника. Он так и не выпустил рукоять меча, переломленного аккурат посередине, словно им рубили лучший турнирный доспех, а не бесплотную тень.
Напротив обалдевшего от калейдоскопа событий матроса присел еще один из спасителей, доселе державшийся в тени. Не очень высокий, но прямой, как пика, худощавый. С обжигающе холодными глазами.
Закончив вдохновенную речь, Швальбе опасливо прищурился, ожидая исхода. Как гласили хроники, тролли были существами в целом не злобными, иногда даже любопытными. Но если такое создание удавалось как следует разозлить… Толстую прочную шкуру не брали ни пуля, ни клинок, а троллиные кулаки дробили крепчайший камень, не то, что хрупкую человеческую плоть.
А слова были потом. Много слов. Длинных и коротких, злых и добрых… Не было только равнодушных и безразличных. Не бывает таких на исповеди, а что есть любовь, как не исповедь, полное раскрытие души перед любимым? Даже если этот любимый — не человек.
— А то, милейший мой романтик пьянок и изнасилований…