— Дура, — только и сказал Ульрих, хмуря брови. На дворе уже темнеет, а она про полдень толкует.
— Крови до черта, а тела нет, ни клочка, — продолжил он рассуждения вслух. — Трава кое-где посечена, на земле следы от ножей, аж корни прорезаны. Почему? — окровавленный палец уперся бледному Адольфу в грудь.
Опытный воин отлично понимал, что не дадут его малому отряду вырваться. Не пронестись лавой раскидистой, роняя метелки весенних цветов, что делают степь подобной ковру персидскому. А всему виной невезение, да жадность, да нахальство глупое. В степи нет ничего ценнее коня, это каждый знает. Даже распоследняя шелудивая животина стоит немало монет, потому как пеший посреди Дикого Поля — считай, калека. За доброго коня хорошо взять можно, вот и не переводится молодецкий промысел. Но и опасное это занятие, если за конями теми потом погоня пойдет. Жадные татары. Не убыло бы богатства от одного табуна. И хан у них собака, и вера басурманская.
— Но всякое случается, — негромко проговорил басурманин. — Можно все правильно решить. Чтобы всем хорошо стало. И вам, и нам. И Христу, и Аллаху, и…
— А писано-то чего? — только и смог спросить закипевший сержант, уже придумавший с десяток казней для коварного Хуго.
Сна, где печально и одиноко сидел на завалинке возле свежевыбеленной хаты старый Панько. Его прищуренные глаза, окруженные сеточкой старческих морщин, с грустью глядели на внука. Глупого, по-дурному бесшабашного.