— Помните эти дни, когда началась война и в Париже было объявлено затемнение?
— Так, значит, ты этого не знаешь? — спросила она.
Одежду Георга я связал в узел, сунул туда камень и выбросил в гавани в море. Паспорт его я тщательно изучил при свете карманного фонаря. Я поехал к Грегориусу, разбудил его и попросил заменить фотографию Георга моей. Сначала он с ужасом отказался. Подделка эмигрантских паспортов стала его ремеслом, и тут он чувствовал себя богом, которого он, кстати сказать; считал ответственным за все это свинство. Однако паспорта высшего гестаповского чиновника он не видел еще никогда. Я заявил ему, что для него вовсе не обязательно подписывать свою работу, как это делают художники. За все отвечаю я, и никто никогда о нем не узнает.
И их записали. Говорить с ними невозможно. Они говорят, что они больше не могут. Ребенок тяжело болен. Других евреев тоже все равно отсюда скоро увезут. Поэтому лучше отправиться раньше. Все мы в ловушке. Лучше идти добровольно. Вот их слова. Они словно оглохли. Поговори с ними.
— Почему это умрет в вас? — спросил я. — Вы должны жить, господин Шварц.