В голосе её мне почудилась откровенная гордость.
Мы стояли на речном берегу, на мелкой гальке самых разных оттенков — от алого и иссиня–чёрного до белого и золотистого. Широкая, но явно неглубокая речка бежала, подпрыгивая на перекатах белыми бурунами и оживлённо вскрикивая на разные голоса. А вокруг — вокруг безумствовала зелень.
— Так, — сказала тётя Лина, слегка растерянно созерцая образовавшиеся безо всякого дождя лужи на дорожке. Посреди самой крупной стояли мы с Юркой.
— Туземцев нет, а сукины дети есть… всё‑таки, — буркнул Юрка. — По десять–пятнадцать лет в нашем мире пробеспризорничать — не для всех даром проходит… Сейчас, правда, с прошлой осени более–менее нормально… Ну ты сам на месте увидишь.
Шагах в десяти от нас передний всадник, бросив поводья знаменосцу, ловко — прямо на ходу, перекинув ногу перед собой через седло — соскочил наземь и я увидел, что он тоже улыбается. У него был широкий пухлогубый рот, зеленовато–серые, потемней моих, с прищуром глаза и старый уродливый шрам во весь лоб.
— Это что ли это… Буров? — «правофланговый», явно главный в этой компашке, назвал Романа по фамилии — не по прозвищу и не по имени даже — и я отметил это. И ещё я отметил, что в голосе была откровенная растерянность и опаска.