Я помнил, честное слово — помнил наш разговор. Помнил первые несколько секунд после того, как проснулся неприятным толчком и лежал в темноте, не осознавая себя. Потом всё вернулась — рывком — и я понял, что меня разбудило.
Короче, я ничего не стал распаковывать и доставать ничего не стал, даже читалку свою не достал, хотя там были и книги, и фильмы, и музыка, причём даже совсем новые, неосвоенные — и весь первый день просидел на мягком диванчике, глядя в окно, за которым — то быстрей, то медленней — ползли, мелькали, появлялись и останавливались прославленные среднерусские (средне–северо–русские? Или российские? Сейчас у нас всё, что красивое — называется «российское», всё, что дерьмо — «русское»…) пейзажи и то и дело проскакивали одичалые, заброшенные, заросшие полустанки, так, кажется, это называется. На меня словно какое‑то оцепенение напало, как будто я смотрел очень интересное кино… нет, не так. Не знаю, как. Мне не думалось ни о чём и, наверное, если бы кто‑нибудь заглянул ко мне, то решил бы, что я просто–напросто манекен.
Юрка привстал на локте. Глаза у него были всё ещё крепко очумелые, но говорил он твёрдо и повелительно. Да, мой братец совсем не походил на чокнутого ролевика.
— Посижу, посижу, — буркнул я. Мне стало смешно. Опускаясь на стул, я неожиданно подумал: а ведь я и правда никогда в жизни ни о ком не заботился. Вот так, в смысле — таблетка, вода, покрывало… Ещё бы сменить ему трусы и повязку, да и простыню на кровати… Я подумал это слегка насмешливо, но тут же спросил: — Слушай, ты переодеться не хочешь?
— Ты просто знаешь, что большинство будет за тебя.