Лет тридцать назад Иммануэль выкупил в Эйн-Кереме для Магды, в то время выпускницы архитектурного колледжа, неудобный, чуть ли не вертикальный участок горы, поросшей соснами, тамариском и корявыми оливами, с развалинами старого арабского дома. «Ты у нас вроде бы архитектор, – сказал, – давай, строй себе жилье, хоть и вверх тормашками; готов оплатить эксперимент».
– Нет, погоди, – терпеливо возразила она. – Ведь все в прошлом. Я сразу хотела объясниться… ну, объяснить тебе. Никто ведь не думал, что ты так резко, необъяснимо оборвешь… нашу дружбу, все наши отношения… Как будто они ничего не стоили! Ты оказался ужасным эгоистом и сволочью, Леон! Меир… он, знаешь, готов был сам идти к тебе мириться. Но Магда сказала… ну, это неважно. Она, ты ведь не знаешь, была в шоке, потому что Меир случайно убил Бусю, эту ее обожаемую мерзкую крысу. Ну, что ты смотришь? Да, тебе ведь было не до того. Меир ее просто тогда… затоптал. Ну, случайно, я говорю же: случай-но! И Магда плакала. И уверяла, что Буся кинулась спасать тебя и погибла, тебя защищая. Представляешь этот маразм?
– Зато здесь тихо, – заметил его молодой друг. – Тихо и культурно, особенно днем. А на Махан-юда от воплей торгашей можно рехнуться. На твоем месте я просто снял бы пиджак, – добавил он. – Если, конечно, у тебя там не две пушки под мышками.
Натан промолчал. Он умел выразительно и многозначительно молчать, так, что любой собеседник, любой подчиненный и даже собственный сын принимались судорожно инспектировать свою предыдущую фразу, мысленно паникуя – не допущена ли ошибка, пусть даже в интонации. Любой, только не Леон. Он был сыт по горло наработанными приемами Калдмана, которые даже Магда называла «штучками». Ведь Леон, в сущности, вырос у них в доме и уж там-то оставался ночевать бесчисленное количество раз, вплоть до той последней, той окаянной ночи, которая так и осталась Главной Ночью всей его жизни, черной настолько, сладкой настолько, что бедняга Шуберт с его неистовым стремлением к счастью имел шансы лишь на второе место.
Ну, шиву или не шиву, а от каббалистов он добирался домой в тот вечер как был – заросший, лохматый, одичавший и настолько напоминавший тех, кого ловил и допрашивал, что удивительно, как это полиция не остановила его по дороге в Иерусалим.
– Ладно, не груби, – добродушно отозвался Шаули. – Люди с поезда.