– Этого-то я и боялась, – бросила Магда и отвернулась.
– Не понимаю, – заметила угрюмо. – Вы что, так не любите свое лицо? Или, наоборот, так его цените? Должна сказать, тот ваш портрет на музыкальной афише… он так себе, мастеровитое ничто, просто глянцевая карточка. А здесь вы живой… были живым – таким горячим, морским, в соленых брызгах, таким… классным! И пели что-то мне родное – так показалось. Я чуть с ума не сошла… Прям как Желтухин!
– А эти милые разлученные грудки – они у тебя росли наперегонки?
– Погоди, – сказал он. – Мне нравится эта картинка. Так много деталей, столько… всяких диковинок. Хочется рассмотреть. Ты не могла бы мне ее подарить?
– Ну, парень… ну, знаешь, парень… это тебе не!.. Да ты просто какая-то Синдерелла, парень!
В этот раз он выбрал для выступления Третью песню Леля из «Снегурочки» Римского-Корсакова – во-первых, своей весенней капельной текучестью она перекликалась и звенела в зеркальном воздухе Сицилийской залы; во-вторых, на подобных приемах, где бывало довольно много россиян, он часто выбирал что-то из русской музыки, подчеркивая истоки своей школы и тем самым вписывая себя в плеяду русских контратеноров, в последние годы заслуживших на Западе восторженное признание.