Зашипев от боли, Алексей сел. Осторожно потрогал левую щеку и скривился. Потом, скрипя зубами, поднялся на ноги и, опираясь рукой о шершавую стену, похромал в противоположный угол, к едва заметному провалу, ведущему в соседний подвал. Все было кончено. Настало время уходить.
Кобылин распрямился, как сжатая пружина, выплеснув наконец все свои сомнения в одном отчаянном рывке. Он разжал кулак, выпустил нож и схватился всей пятерней за воротник Аллы. Прежде чем нож успел коснуться пола, охотник что было сил прыгнул назад, рывком сдернув с места Аллу, успевшую только сдавленно пискнуть.
— Одну за стописят, — прищурившись, буркнул Алексей.
— Содом и Гоморра, — сокрушенно произнес Борода и, поймав удивленный взгляд обернувшегося Кобылина, поправился: — В переносном смысле, конечно. Не подумай чего.
Глянув на водилу исподлобья, охотник подумал, не заставить ли засранца взяться за руль силой? Нет. Не тот случай. Ничего, не сахарный, дойдет сам.
Он вертелся на лету, переворачивался с ног на голову и обратно, не в силах удержаться на месте. Раскинутые руки хватали воздух в бесплодных попытках уцепиться хоть за что-нибудь и прервать падение. Все напрасно — он падал в бездну и даже не мог кричать от ужаса. Вертясь на лету, охотник каждой клеточкой тела чувствовал, как приближается к чему-то невыразимо страшному. Нет, не ко дну, о которое удар расплющит, его как переспелую виноградину. Это было просто, понятно и совсем не страшно. Нет, Кобылин приближался к чему-то совершенно иному — непостижимому, невыразимому и оттого невероятно страшному, настолько, что сердце замирало от ужаса, пропуская удар за ударом.