Мимо тяжело прогалопировала докторова корова: на ее боках подпрыгивали вьюки, следом с причитанием бежали Нюрка и Степанида, не удержавшие веревку…
Михась понял, что ничего не понял. Разве бывают шифровки-картинки? И зачем было в рюкзак полпуда картона пихать? Ладно, пачечку, для маскировки. Или и вправду «наглядная агитация»? Тогда опять полный марципан получается.
Женька не соответствовал. Из другого времени выпал. Посему сражаться за дорогую бабахающую игрушку не собирался. Выпустил стрелялку, перехватил оппонента за загорелую шею. Праведный налогоплательщик и взвизгнуть не успел — врезался лбом в боковое стекло. Взвыл уже изнутри дорогого салона — осыпь крошек стекла, разлетевшегося по натуральной коже бежевых сидений, смотрелась шикарно…
Иногда лес отзывался треском ломающихся ветвей, рокотом мотора или лошадиным ржанием. Раз поднялась стрельба, видимо, случайная — умолкла быстро. Громыхала артиллерия подальше к юго-востоку, угадывалось зарево за опушкой. И снова шуршал, жил переполненный лес. Стекались в чащу ручьи потрепанных немцев: частью вырвавшиеся из Бобруйска, частью уцелевшие из разгромленных на марше колонн, другие из тылов, не пробившихся по шоссе и грунтовкам, уже надежно перерезанным нашими танками и мотострелками.
Михась лежал в сырых кустах, слушал, как Борька-Херсон шепотом рассказывает о своих бабах бесчисленных. Весело рассказывает, без пошлости. Выходило, что все видные девицы далекой Херсонщины были влюблены в Борьку «душой и телом», говорун отвечал каждой искренней взаимностью, но жизнь, как назло, регулярно разводила влюбленных. Михасю было даже завидно: легкий человек Борька, хоть и насмешник. Надо же так врать красиво.
— Я на том краю не был. Главное, на фашистов не наскочить. У нас приказ…