Он упал ногами вниз и воткнулся в снег прямо около нашего окна. Сашка снял светомаскировку —а он стоит и будто бы в окно к нам смотрит. Ветер волосы у трупа шевелит, очень страшно, хотя я на трупы уже на всякие насмотрелась. Казалось, должна была бы уж и привыкнуть. Но этот какой-то особенно страшный.
— Он не сможет есть хлеб. Слишком поздно.
Через некоторое время к нам какой-то мальчишка пролез с электрическим фонариком. Он хотел Светку Малахову подсадить к дырке в стене, через которую сам пролез только что, но та боялась, ревела и отбивалась. Пока мальчишка с ней возился, фонарик утопил свой в воде. Там на полу уже много воды было, нам пришлось на лавочки ногами встать, так как вода очень холодная была. Опять стало темно.
Ой, дура я. Что ж без санок-то попёрлась такую даль? Не могла сообразить, что оттуда тащить чайник в руке ну совсем неудобно. И тяжело. Дура. Санки не взяла. А как сейчас удобно было бы на саночках везти чайник! Эх!
— Да. Это серьёзно. Лен, я бы тоже не погиб после такого письма.
Помню, как до войны я очень жалел, что в моё окошко солнце так редко заглядывает. Во-первых, небо у нас чаще было затянуто тучами, чем голубое. Город у нас такой, совсем не как эта Тальменка, куда нас привезли. В Тальменке-то всё время солнце, а в Ленинграде вечно что-то капает с неба, а под ногами что-то хлюпает. Нет, я не жалуюсь. Свой город я люблю, он очень красивый. И ни за что не соглашусь насовсем переехать в эту Тальменку. У нас лучше. Мне лишь хотелось бы, чтобы солнца в Ленинграде было бы побольше и почаще.