«Мы должны увлечь за собой 90 миллионов из ста, населяющих Советскую Россию. С остальными нельзя говорить – их надо уничтожить» (Зиновьев, 1918).
С. А.: Они откровеннее рассказывают о своих чувствах, мироощущении, гораздо шире захват происходящего. Исчез канон, по которому принято рассказывать. Когда я писала «У войны не женское лицо», был канон войны. А уже с чернобыльской книжкой – ситуация совершенно новая, канона не было, и человек вынужден был решать, что и как он будет рассказывать, сам. Так же и сейчас, при работе над книгой «Время секонд хэнд».
«Во мне советского было девяносто процентов… Я не понимала, что происходит. Помню, как выступал по телевидению Гайдар: учитесь торговать… рынок нас спасет… Купил на одной улице бутылку минеральной воды и продал ее на другой – это бизнес. Люди слушали с недоумением. Я приходила домой. Закрывала дверь и плакала. У мамы инсульт, так ее все это напугало. Может, они хотели что-то хорошее сделать, но им не хватило сострадания к собственному народу. Никогда не забуду стариков, просящих милостыню, они шеренгами стояли вдоль дороги. Застиранные шапочки, заштопанные пиджачки… Бегу на работу и с работы – боюсь глаза поднять… Работала я на парфюмерной фабрике. Вместо денег выдавали нам духи… косметику…»
…Мама уволилась с работы… Уже опасно было ходить по улицам, ее узнавали сразу. А меня нет. При одном условии – никаких документов с собой не брать. Никаких! Абульфаз встречал меня после работы, мы шли вместе, никто не подозревал, что я – армянка. Но любой мог подойти и потребовать: «Покажи паспорт!». «Прячьтесь. Уходите», – предупредили соседи, русские бабушки. Молодые русские уехали, бросили квартиры, хорошую мебель. Остались бабушки… добрые русские бабушки…
Коммунизм – как сухой закон: идея хорошая, но не работает. Так мой муж говорит… Красные святые… они были… взять Николая Островского… Святой! Но кровушки сколько пустили. Россия вычерпала свой лимит на кровь, на войны и революции… Для новой крови нет ни сил, ни какого-то сумасшествия. Люди вдоволь настрадались. Теперь ходят по рынкам – гардины и тюль выбирают, обои, сковородочки там всякие. Нравится все яркое. Потому что раньше все у нас было серое, некрасивое. Радуемся, как дети, стиральной машине с семнадцатью режимами. Моих родителей уже нет: мамы – семь, а папы – восемь лет, но я до сих пор пользуюсь спичками, которыми мама запаслась, и крупа лежит. И соль. Мама все покупала (тогда говорили не “покупала”, а “доставала”) и складывала на черный день… Теперь мы ходим по рынкам и магазинам, как по выставкам – всего навалом. Хочется себя побаловать, пожалеть. Это психотерапия… мы все больны… (Задумалась.) Как же надо было настрадаться, чтобы спичками так запастись. У меня язык не поворачивается назвать это мещанством. Вещизмом. Это лечение… (Молчит.) Чем дальше, тем меньше про путч вспоминают. Стали стесняться. Чувства победы уже нет. Потому как… я не хотела, чтобы уничтожалось советское государство. Как мы его разрушали! С радостью! А я половину своей жизни прожила там… Это нельзя взять и вычеркнуть… Согласитесь! У меня в голове все застроено по-советски. До чего-то другого еще доползти надо. Люди плохое мало теперь вспоминают, а гордятся Победой, тем, что мы первые полетели в космос. То, что магазины пустые были… Это забылось… и уже не верится…