Он отыскал бутылку, в которой бултыхалось, и плеснул в стакан. Среди тарелок тихо шипел транзисторный приёмник. Серёга покрутил верньер.
Серёга смотрел на заснеженную улицу и щурился от жёлтого блеска окон и сугробов — в радужной ледяной дымке солнце казалось вырезанным из фольги. Машины порознь пролетали мимо райсуда, поднимая белёсую муть, и тормозили на перекрёстке у светофора, сбиваясь стадом. Серёга вспоминал, что два года назад в подвале этого здания в блоках‑«стаканах» он встречался с Танюшей, которую привозил Басунов. А теперь он уже не заключённый и сам таскает в этот суд того, кто когда‑то его прессовал, — Щебетовского.
Таня плакала весь вечер — тихо и безостановочно, словно в ней открылся источник бесконечного горя. Герман понимал, что у людей случаются беды и пострашнее, чем у Танюши, но отчаянье его Пуговки было ему нестерпимо. Что ему сделать? В церковь пойти или убить кого‑нибудь? Как ему помочь этой маленькой сломленной женщине, дорого́й ему до помешательства? Откуда вообще берутся эти невесомые русские девочки‑ландыши, как им здесь жить среди бульдозеров и экскаваторов?
— Лю… бо… — прошептал Владик. Он хотел сказать «любовница».
Щебетовский намеренно употребил слово «бандитские» — чтобы лидер «Коминтерна» понял, как оценивают «афганцев» комитетчики.