— А как вообще парни живут? — спросил он. — Ну, в целом. Я теперь почти ни с кем не общаюсь, ничего не знаю.
— Он «афганец». Три года служил на охране в спецкомендатуре Кабула. Сейчас написал заяву и вступил в «Коминтерн». Всё официально.
Солнце потихоньку поднималось над дорогой и палило всё сильнее, словно прямой наводкой. Хлебно‑бурый склон горы, под которым на трассе растянулась автоколонна, казался прожаренным, как ржаной сухарь; он крошился каменными осыпями. Здесь всё обманывало. Полярная синева зенита должна была остужать, но обжигала глаза, будто кислота; фарфоровое небо дышало зноем, как печной свод. Внизу в валунах бурлила река Хиндар, но шум воды в этом пекле звучал треском горящего масла на сковороде.
Германа обескуражила простота этого вопроса.
А прапорщик Лихолетов лежал, глядел на взорванный танк, и ему было ясно: с тремя бойцами он отрезан от своих. Мост наглухо загромождён горящей машиной, не протиснуться мимо, не перелезть, а бурную горную речку не перейти вброд и не переплыть. «Духи» сейчас побегут к мосту — и наткнутся на «шурави». И тогда конец Шамсу, Дуське, Немцу и прапорщику.
— Спасибо, я ничего не буду заказывать, — сказал он. — Рамадан.